Грудь четвертого человека
Шрифт:
В какой-то момент, когда он вышел, я шепнул Ивану: "Слушай, ну, давай я его. попрошу…" – Эх, как сверкнули шляхетским гонором турецко-запорожские очи моего друга (я нигде еще, кажется, не обмолвился, что он был похож на атамана Сирко с харьковского варианта знаменитых репинских "Запорожцев" – там этот атаман диктует писарю знаменитое письмо турецкому султану)!
– Не смей! Даже не думай! – шикнул он на меня с таким остервенением, что я мысленно наступил на горло собственной песне.
Между тем, наши ресурсы иссякли окончательно, а ехать оставалось еще три дня. И вот – в эти три дня –
Только прихлебывали пустой несладкий чай.
О продлении наших мук позаботилась еще и железная дорога: поезд опоздал на пять часов!!!
Но вот, наконец, наш состав медленно подошел к перрону Южного вокзала. Мы вышли. Голова кружилась – и от волнения. и от голода
(неизвестно, от чего больше). По перрону бежали мои любимые и родные, о встрече с которыми мечталось и в долгие ночи на дальних и ближних постах, и – когда, согнувшись над жарким котлом, чистил длинным ножом присохшую кашу, и на полевых учениях, и в эти сытые ли, голодные, пьяные или трезвые десять суток вагонного. плена.
Набежали, накинулись с объятиями и поцелуями жена Инна, двоюродная сестра Света, мой друг Фима, ставший ее мужем, наш общий друг Ленька Сержан… Впереди нас всех ждала долгая, прекрасная и мучительная жизнь, подробностей которой мы не могли разглядеть даже в самых вещих снах.
Глава заключительная.Судьба солдата в СССР
После первых поцелуев и объятий все направились к трамваю. Мы с
Инной поотстали, Иван деликатно шел в сторонке. Еще возле вагона на мой вопрос: "А где же мои родители?" – Инна мне ответила:
– Сейчас расскажу, не волнуйся…
И вот теперь сказала:
– У папы – инсульт. Он лежит в параличе. Мама все время с ним и потому не могла тебя встретить.
Чудес не бывает. Если человека долго и медленно убивать – он не выдержит и погибнет. Наши родители были только двумя в нескончаемом ряду жертв режима, установление и укрепление которого было делом и их слепого и восторженного участия. Да ведь и каждый из нас поддерживал его уже и тем, что не протестовал…
Вернувшись из лагеря не старым еще, 54-летним человеком, отец, окрыленный полной гражданской и партийной реабилитацией, вознамерился вернуться к преподаванию политэкономии.. Он отправился на прием к могущественному идеологическому боссу областного масштаба, секретарю Харьковского обкома по агитации и пропаганде
Андрею Даниловичу Скабе:
– Я надеюсь, что вы поспособствуете моему возвращению к преподавательской работе.
Скаба смотрел на посетителя оловяным презрительным взглядом жидоеда.
– Возвращайтесь, кто вам мешает? Подавайте документы на конкурс, комиссия рассмотрит их общих основаниях…
– Но вы же понимаете, что я не по своей воле был оторван от преподавания на двадцать лет. Без поддержки партийных органов – кто пойдет мне навстречу?
– Поддержки не обещаю, обком не может вмешиваться в работу конкурсныз комиссий, – отрезал Скаба. Оба собеседника прекрасно знали, что это ложь. Вмешательство в академические дела, а уж особенно – в работу кафедр общественных наук, было одной из главных особенностей
Все сложилось из рук вон плохо. Арест 1950-го года застал папу на промежуточной должности, где он, в ожидании реорганизации проектного института, временно пребывал на очень низкой зарплате. По закону о реабилитации, ему полагалась единовременная двухмесячная компенсация. Братьям отца, арестованным в 1937 году с высокооплачиваемых должностей, выплатили ее исходя из их былых полковничьих заработков. Но ему тогда "не повезло" быть арестованным!
Предельно истощенный, измученный каторгой человек был вынужден самостоятельно искать хотя бы терпимый заработок. Наконец, в одной из проектных организаций системы "Гипро" оказалось вакантным место начальника планово-производственного отдела. Почему-то там оказался завал работы, и отец, с присущей ему добросовестностью, взялся за расчистку авгиевых конюшен. В это время маме, тоже измученной пятилетним лагерным пленом, в ее Гипростали, куда она вернулась на работу после освобождения, предложили лечебную путевку в Кисловодск.
Папа убедил ее воспользоваться возможностью – и остался один:
Марлена, хотя и вернувшаяся с мужем и ребенком из Сумской области, смогла устроиться на работу только за окраиной города, в Рогани, там и жила. Месяц трудной, напряженной работы при неустроенном быте, неорганизованном питании доконал отца. Мама вернулась, а он вскоре слег в параличе…
Едва прибыв с вокзала домой, к Инне, я препоручил Ивана ее и тещиным заботам, а сам, даже не перекусив, побежал через кладбище с
Чернышевской на Лермонтовскую Мне и в голову не пришло объяснить домашним, что мы с товарищем ТРИ ДНЯ НЕ ЕЛИ – я был уверен, что они его накормят, а меня, конечно,.уж чем-нибудь угостит мама. В отношении мамы я не ошибся – меня ждала целая сковорода моей любимой жареной картошки. Встреча с больным отцом, с мамой, вкусная еда, вся обстановка родительского – хотя и омраченного несчастьем – дома размягчили меня, я просидел там часа два и поспешил назад лишь из вежливости перед гостем, полностью уверенный в том, что ему предложили поесть, не дожидаясь меня. Я и в этом я ничуть не ошибся: предлагали! Но… мой гордый друг заявил, что хочет меня подождать… Узнав, что он так ничего еще и не поел, я готов был провалиться от стыда. Однако сам Иван выглядел довольным и счастливым, лишь глаза его горели голодным блеском…
На другой день пошли гулять по городу. Случайно к Инне перед этим явилась ее институтская подруга, работавшая в той же школе, куда после института были "распределены" и мы, и где Инна проработала два года… Улечка говорила на своем родном языке – украинском, для моего гостя услышать "рiдну мову" было совершенной (и, конечно, приятной) неожиданностью, любое слово гостьи вызывало у него почему-то неудержимый и радостный смех. Вместе мы отправились по
Сумской, вместе зашли в фотографию – и "увековечились"…