Группа Тревиля
Шрифт:
В ту пору была такая теория — «жаба в муравейнике». Не помню, кто её предложил, но, кажется, это были какие-то западные либералы.
Они говорили, что человечество — как жаба, оно прыгает своим путём куда-то и ему не нужно разрушать муравейник. Прыг-прыг, прыг-прыг, и оно миновало муравьев в опасной зоне.
Но если человечество задержится, как жаба, остановившаяся посреди муравьиной кучи, то погибнет. Мы все помнили жестокий мальчишеский опыт, когда в муравейник, вернее на муравейник, клали дохлую лягушку и через пару дней муравьи объедали её до скелета — белого
Так и здесь, человечеству предлагалось быстро двигаться и не концентрироваться на одной проблеме. Можно подумать, что оно могло когда-то на чём-то концентрироваться!
Но мой орденоносный сослуживец был прав, когда говорил: «Мы все устали, мы уже больше не можем думать на эту тему. От усталости мы становимся беспечными и все чаще говорим друг другу: „А-а, обойдется!“ А если это не „жаба в муравейнике“, если это хрен знает что? Если это…»
И когда мой товарищ орал (не на меня, а так — в пространство), что всё время существования Зоны из человечества делают тупую жабу, то он был прав. Те, кто долго занимался Зоной, либо стали трусами, либо равнодушными жабами. Прыг-прыг, прыг-прыг, домик на дачном участке, пенсия, дети разлетелись во все стороны, а нам-то всё равно, на наш век спокойствия хватит.
Я не стал трусом, я стал скорее циником.
Поэтому, как бывший научный сотрудник, я считал, что наука устроена очень просто — из любого изобретения две пользы. Сначала из него делают оружие, а потом что-то годное для порнографии.
Изо всякого открытия путь либо в оружейные мастерские, либо в порнографию.
А бороться с порнографией, как и с желанием людей убивать друг друга, — бессмысленно.
Я и не боролся, просто играл в такую игру — «сохраняй равновесие». Мир должен сохранять равновесие. Ну есть в нём Зона, ну появилась такая непонятность — но и это не мешает нам сохранять равновесие.
Потом вдруг ветер переменился, и дело у нас забрали. Оно долго путешествовало по верхам, пока не вернулось к нам. Очевидно, Атос имел как сильных покровителей, так и больших недоброжелателей.
У меня было странное чувство — я рассматривал жизнь старого друга под микроскопом.
Оперативная разработка предполагала, что мы знаем, с кем человек спит, с кем обедает, что он делает по субботам, храпит он или нет, сколько времени проводит на унитазе.
В деле было ещё десять человек, но материалы на Атоса, хоть и были скупы, напоминали мне то, как я однажды в общежитии делал вид, что сплю, а мой приятель возился в рядом стоящей койке со своей подружкой.
Потом убили Портоса.
С самого начала эта история мне не понравилась — и вовсе не потому, что мне было жаль этого толстяка. Да, было жаль, конечно, но тут уж работа такая. Ты становишься циником через год, а если не становишься циником — вылетаешь.
Среди многочисленных историй по истории нашей спецслужбы, была одна, которую рассказывал один наш товарищ. Он был в Москве близок с нашим знаменитым разведчиком, которого раскрыли на Западе. После обмена тот, конечно, никуда не засылался, а занимался всякого рода консультированием.
Так вот,
— Понимаешь, в чём дело, — сказал он, — решили войти к нему в каюту под видом стюарда, завернув утюг в полотенце, ну и убрать.
— А что печалиться? Ты его, что, знал лично? Жалко тебе его?
— Да нет, раз проштрафился, то убрать-то, конечно, надо, — отвечал знаменитый разведчик. И тут же добавил скорбно: — Но уровень-то, уровень!
И замолчал скорбно.
Раз проштрафился — надо платить. Но уровень должен быть высоким. Уровень исполнения даже самых неприятных заданий.
Если Портос влетел в какие-то дела с откатами, так тому и быть. Я догадывался, что финансовые потоки в делах с медицинским оборудованием куда как велики. Но Портос был хоть и увальнем, но человеком сравнительно острожным, сразу бы его убирать никто не стал.
Скорее всего он оказался бы в ненужное время в ненужном месте.
Потом мы поняли, что другой мой приятель по университету записан на всех камерах слежения. Это уже напоминало дурной анекдот.
Арамис прилетел из Штатов накануне, он, конечно, мог понять, чем занимается Атос. Если он выполняет задание, то оно может быть двоякого рода — переманить Атоса на сторону, за бугор, или затормозить работу.
И тут с Зоны пришла радиограмма о нападении на учёных. Какие-то лопухи довольно неумело симулировали бандитскую акцию, натуральный разбой на тропе. С какого-то бодуна нападавших зачистили после поимки, а не транспортировали, как положено по инструкции, на блокпост. Причём при такой напряженной обстановке их, конечно, следовало бы сразу везти в Москву. Обычно в таких случаях украинцы идут нам навстречу.
В общем, ребята сработали грязно, но вины их тут не было, никто их в известность не ставил.
Но только информатор доложился, что в группе Атоса на одного человека больше. Информатор у нас был среди вояк, которым все учёные на одно лицо, особенно на выходах в Зону.
Надо было лететь на опознание, но я уже нутром чуял, что передо мной типичная встреча однокурсников. Только однокурсники вооружённые, и у меня хороший шанс получить дырку в голове вместо совместного распева «Как здорово, что все мы тут, ребята, собрались».
Но ещё веселее то, что прямо перед отлётом мне позвонил Планше.
Глава двадцать первая
Штирлиц поднялся, не спеша подошел к Холтоффу, тот протянул рюмку, и в этот миг Штирлиц со всего размаха ударил его по голове граненой бутылкой. Бутылка разлетелась, темный коньяк полился по лицу Холтоффа.
Зона, 30 мая. Гольцев Николай по прозвищу Атос. Лучший друг — тот, кто слушает. Когда произносишь речь, есть опасность рассказать лишнее.