Грядет царь террора
Шрифт:
Я взмок от непривычных физических усилий, но добился своего — шкаф был сдвинут с места и достаточно надежно подпер дверь. На какое-то время я оградил себя от вооруженных охранников, которые наверняка попытаются меня прикончить, чтобы я только живым не попал в руки их врагов. После этого я осторожно выглянул из окна, стараясь разглядеть то, что происходило во дворе дома-башни. Мне частично удалось это сделать, когда я, перегнувшись через подоконник над пропастью до такой степени, что перехватило дыхание от страха и сердце затрепыхалось, как у пойманной птицы, сумел все же заглянуть за угол дома и увидеть часть двора, по которому пробежали двое вооруженных чеченцев. Насколько я понял, они устремились к тропе, по которой можно было спуститься к горной дороге, ведущей в долину. С той стороны, куда они побежали, снова грохнули выстрелы и рванула граната.
Больше я не мог висеть между небом и землей в таком неудобном положении и потому слез с подоконника и, тяжело дыша, уселся на кровать. Что делать дальше, я не знал и потому просто сидел без движений, прислушиваясь к звукам боя. Но выстрелов больше не было. Слышались только голоса людей и топот ног.
Я не выдержал и снова подошел к открытому окну, но тут же отпрянул от него, поскольку в проеме совершенно неожиданно возникли чьи-то ноги в ботинках армейского образца, показавшиеся мне никак не меньше сорок пятого размера. Это был человек, спускавшийся на веревке с крыши. Еще мгновение, и в мою комнату запрыгнул Вадим Краснов собственной персоной.
— Привет, дружище! — сказал он так спокойно, как будто случайно встретил меня где-нибудь на станции московского Метрополитена. — Я получил твою телеграмму!
От всего этого у меня как-то сразу ушли-испарились всевозможные страхи. Мой друг был со мной, и мне нечего больше было опасаться.
— А ты тут неплохо забаррикадировался, — похвалил меня Вадим, критически оглядев шкаф и двери. — Давай теперь возвращать мебель на прежнее место…
Он довольно легко справился со шкафом, открыл дверь и впустил в комнату запыхавшегося молодого горца в необходимых черкеске и папахе.
— Удрал! — переводя дыхание, проговорил горец. — Казбек, говорю, удрал вместе с махаришей!
— Куда они пошли? — быстро спросил Краснов, заметно напрягшись.
— Воспользовались какой-то тайной тропой, — ответил горец.
— Их необходимо перехватить! — распорядился Краснов.
— Попытаюсь…
— Действуй, Коля!
Горец, поправил автомат на груди и, дружески подмигнув мне, помчался вниз, а я недоуменно спросил у Вадима:
— Почему Коля? Он же вроде…
— Что, похож? — улыбнулся Краснов. — Это местный казак по фамилии Семиречный. Боевой парень, надо заметить. Настоящий разведчик.
…Нападение спецназовцев на горную обитель, где Нгомо чувствовал себя в полной безопасности, было настолько для него неожиданным, что он не успел даже распорядиться о ликвидации доктора Знаменского. Единственное, что он успел сделать, это прихватить с собой наиболее ценные штаммы, с которыми работал вирусолог Крупин, а затем вместе с Казбеком, который и предупредил его о нападении, уйти по малоизвестной тропе из дома-башни.
Чеченец порывался вернуться назад и отыскать своего родственника, работавшего завхозом в научном центре, чтобы помочь ему скрыться от «русских бандитов», но Нгомо, посулив Казбеку большие деньги, уговорил сначала провести по горам его самого до Шатоя. Расплачиваться с Казбеком он, разумеется, не собирался — точнее, в виде расплаты заготовил струну-удавку, которой и воспользовался в тот момент, когда увидел дорогу и идущие по ней машины. Впрочем, исполнению плана чуть было не помешали.
— Стоять! Не двигаться! — прокричал чей-то голос из-за камней, как раз в тот момент, когда Нгомо уже захлестнул удавку на шее шедшего впереди Казбека.
Но предупреждение не остановило мулата. Он быстро затянул удавку, не только задушив проводника, а еще и перерезав ему глотку. Затем он, как заяц от охотников, метнулся к дороге, надеясь успеть остановить один из грузовиков, чтобы на нем оторваться от преследователей. Но ему не дали уйти. Сначала выстрелами поверх головы его заставили лечь, а затем не давали шевельнуться до тех пор, пока к нему не приблизился Николай Семиречный.
— Попался, красавчик! От нас не убежишь, — проговорил казак, связывая Нгомо руки за спиной.
Что произошло дальше, Николай так и не понял. Неожиданно Нгомо сделал какое-то странное движение руками, и Николай отлетел от него на несколько шагов, при этом сильно стукнувшись спиной об острый край скалы. Нгомо же, не теряя времени, вскочил на ноги и бросился к пропасти, забыв даже про свой «багаж». Добежав до края, он вскочил на невысокий каменный бордюр, отделявший пропасть от каменной полки, на которой и происходили события, а затем приготовился к прыжку. Однако время шло, а Нгомо все не решался прыгнуть вниз. А потом он и вовсе спустился обратно на каменную полку, подождал, пока к нему подбежали двое спецназовцев и, не произнеся ни слова, отдал себя им в руки.
— Да уж, помирать страшно, — проговорил Семиречный, потирая ушибленное место. — Особенно если по-глупому! Впрочем, по-умному помирать тоже страшно…
Глава 28. Неблагодарное отечество
Девять! Девять эпидемий чумы пережил доктор Самойлович за свою жизнь. Видимо, прав был каторжник, покушавшийся на жизнь доктора Данилы во время Чумного бунта. Перед отправкой на виселицу он сказал, что «дохтур проживет длинную жизнь». А вспомнились эти слова каторжника Самойловичу только в 1802 году, когда он в качестве инспектора Черноморской медицинской управы объезжал флотские госпитали.
В двенадцати верстах от города Николаева, неподалеку от Богоявленского морского госпиталя, шестидесятилетний Данила Самойлович, ожидая, пока кузнец с кучером поменяют отлетевшее колесо у экипажа, записывал в путевой дневник воспоминания о своем прошлом.
В 1776 году Самойловичу наконец представилась возможность поехать во Францию, в Страсбургский университет, для того чтобы усовершенствовать свои медицинские познания. К тому времени он получил отставку от должности штаб-лекаря, но денег за верную службу так и не дождался. Правда, ему удалось кое-как выхлопотать для себя стипендию из фонда, учрежденного княгиней Е.Д. Голицыной-Кантемир специально для тех российских лекарей, кто изъявлял согласие изучать акушерскую науку. Пришлось доктору Даниле переквалифицироваться.
А через четыре долгих года он послал письмо уже из Голландии доктору Ягельскому, в котором извещал его: «Сего 1780 г. октября 26 дня в здешнем университете (Лейденском. — Примеч. автора) последний экзамен с защищением моей диссертации о повивальном искусстве двух операций кончил и диплом на сей мой докторский титул получил…»
Еще три года после защиты диссертации прожил Самойлович в Париже, подготовив и издав на нескольких европейских языках большой труд под названием «Исследование о чуме, которая в 1771 году опустошала Российскую империю, особенно столичный город Москву, и о том, какие были найдены лекарства, чтобы ее побороть, и средства от нее себя предохранить». Высказанные в этом труде предложения о прививках против чумы были встречены всеми медиками с большим интересом и вызвали оживленное обсуждение. Тогда же Самойлович был избран членом многих зарубежных академий. Признанный крупным ученым за рубежом, Самойлович не сумел получить достойного признания своих заслуг в родном отечестве. В Российскую академию наук его так и не приняли…