Грязная любовь
Шрифт:
Я все ему рассказала.
Эндрю всегда был любимчиком матери. Думаю даже, что она хотела, чтобы он был ее единственным ребенком, так как нас с ним разделяло шесть лет и она никогда не скрывала, что я стала для нее «сюрпризом». Я хотя бы была избавлена от того, чтобы зваться «ошибкой», как однажды она отозвалась о Чаде, сидя со своими подружками за картами и сигаретами.
Эндрю был ее любимчик и заслуживал того, чтобы им быть. Умный, пользующийся популярностью. Учителя и тренеры обожали его, ученики восхищались им. Когда он перешел в старшие классы,
Мы с Чадом тоже его любили. Он был идеальный старший брат, никогда не прогонял, если мы следовали за ним по пятам. Он брал нас с собой, куда бы ни пошел. Играл с нами в игры, которые сам давно перерос: улика, трабл, уно, прятки, призрак на кладбище. Он уделял нам время, которое мог бы посвятить себе, и мы его обожествляли. Он успокаивающе действовал на нашу мать, которая то душила нас своей любовью, то вспыхивала как порох. Он перестал замечать отца, который с каждым годом стал выпивать чаще и больше.
Я связала неустойчивость материнского характера с пьянством отца только повзрослев, но тогда это уже не имело значения – к тому времени мы уже просто ко всему привыкли, и потому было проще ничего не замечать.
Все изменилось, когда Эндрю исполнилось двадцать один год. Он стал встречаться с друзьями и возвращаться в три утра пьяным, распевая во все горло и колотя в дверь. Я не знаю, употреблял ли он алкоголь до этого, тем более что в нашем доме он всегда мог его найти. Впрочем, я больше склонялась к мысли, что до двадцати одного года он не пил. Мы никогда не касались темы пьянства в нашем доме, игнорируя то, что следовало после.
Он стал плохо учиться, так и не получил диплом криминалиста, вернувшись домой за один семестр до окончания колледжа.
Эндрю полностью изменился. Он пил, принимал наркотики, крал деньги, чтобы их купить. Он перестал стричь волосы и бриться. Проткнул уши. Он больше не смешил нашу мать.
Изменился не только он сам, но и игры, в которые он стал играть.
Эндрю перестал обращать внимание на Чада, обзывая его девчонкой и педиком. Чад, который не мог дать сдачи хулиганам в школе, прятался за своей черной одеждой, карандашом для глаз и панк-музыкой. Но это мало ему помогало в тринадцать лет.
Мне было пятнадцать. Я выросла, обогнав в росте даже некоторых мальчиков из класса, забыла про пластинки для зубов, мое тело начало меняться, я стала неуклюжа, как все подростки. Эндрю говорил мне, что я красива, что он любит меня, и если я тоже буду любить его, то будет совсем хорошо.
Я любила Эндрю, и мне хотелось сделать ему приятное. Мне хотелось вернуть то, что мы делали в детстве, – ночевать в палатке на заднем дворе или ночь напролет слушать страшилки про монстров, которые он нам рассказывал.
Но Эндрю сам превратился в монстра. Он поклялся оберегать меня. Но от него самого защиты мне не было.
Я делала то, что он от меня просил, три года. Я надеялась, что однажды это прекратится и он станет таким, каким был прежде. Я напрасно надеялась. Он продолжал пить, не задерживался подолгу ни на одной работе, был зол на весь свет,
Чад тоже подрос. Тона его макияжа стали более насыщенными, весь гардероб стал черным, музыка – громкой. Я перестала улыбаться. Помогал счет, особенно при еде. Кусочки пирога. Хлопья попкорна. Я скрывалась за щитом из жира и одежды, пряча красоту, которую начал замечать Эндрю и которая словно не давала ему покоя.
Никто не стал выяснять, почему я так изменилась.
Чад знал. Так же как и я знала, что на картинках журналов, которые он прятал у себя под матрасом, изображены голые мужчины, а не женщины. Мы об этом не говорили. Мы вообще с ним почти ни о чем не говорили. За завтраком мы садились друг напротив друга и в течение всех трех лет молча обменивались взглядами о тайнах, что мы скрывали, не смея заговорить об этом вслух.
Несмотря ни на что, умирать мне не хотелось, но в то время идея перерезать себе вены показалась мне весьма заманчивой. Порез очень сильно кровил, и боль была гораздо сильнее, чем я ожидала. Я успела сделать только один порез, так как испугалась вида крови и чуть не хлопнулась в обморок. Я села, и в этот момент в спальню зашел Чад, чтобы сказать мне, что пора ужинать.
В общем, попытка суицида оказалась непродуманной. Мать кричала на меня все время, пока тащила за собой к кухне, где перевязала мое запястье чайным полотенцем. Ковер на лестнице не подлежал восстановлению, так же как и мой коврик в спальне – мать его выкинула. Остаток недели я в школу не ходила, и об этом инциденте никому не было сказано ни слова. Она не принуждала меня молчать об этом. Я сама молчала.
Единственный человек, который захотел узнать, что толкнуло меня на этот поступок, был Эндрю. Он зашел ко мне в спальню, сел на постель и прижался губами к проступившему сквозь белую ткань пятнышку крови.
– Почему, Элла? Почему ты это сделала? Это из-за меня?
Я сказала «да», и он заплакал. Я стала утешать своего возлюбленного брата – он был такой несчастный. Еще я ему завидовала. Его слезам, так как сама уже несколько лет плакать не могла. Он спрятал лицо на моей шее. Его рыдания сотрясали нас обоих, кровать, которую он сотрясал и прежде, но по другим причинам. Я гладила его волосы до тех пор, пока он не сделал попытки меня поцеловать.
И тогда я сказала «нет».
– Нет? – повторил он, и в его голосе мне послышался звук разбитого стекла. – Ты меня не любишь?
– Нет, Эндрю. Я тебя не люблю.
Я подумала, что сейчас он сделает мне больно. Он делал мне больно и раньше, хотя я никогда не оказывала ему сопротивления. Он любил дергать меня за волосы, сильно сжимать запястья, щипать.
Я не шелохнулась. Я ждала.
– Нет? – снова переспросил он.
– Нет.
Эндрю встал, вышел из моей спальни. Я подумала, что вот теперь все кончено. Но ошиблась.