Грязное мамбо, или Потрошители
Шрифт:
Я считаю это анахронизмом: сегодня лишь беднейшие или злоупотребившие кредитом настолько, чтобы попасть под уголовную ответственность, не могут получить искорган в рассрочку. Некоторые компании, занимающиеся продажей уцененных товаров, обслуживают в том числе клиентов с небезупречной кредитной историей, принимая в качестве залога даже вещи. Слышал об одной фирме за границей, где раздают «Джарвики» направо и налево: все, что нужно сделать, — это подписать контракт на десятилетнее рабство. Десять лет работы за путевку в жизнь — не самая плохая сделка, а?
Поэтому когда сотрудники Кредитного союза приближаются к вам с ворохом бумаги и ручкой, вы инстинктивно
Хочу заранее предупредить, что я:
а) Не питал иллюзий. Я знал о наказании в случае неплатежей. Знал о нем, подписывая бумаги. Знал, когда перестал высылать чеки. Знаю и сейчас, сидя в заброшенной прачечной.
б) У меня не было выбора. Я полулежал на больничной койке в объятиях морфина, мерно капающего в трубке капельницы, с новым «Джарвиком-13» в груди, имплантированным бригадой врачей, которые приняли решение за меня и без меня, когда я умирал на каталке. Джейк и Фрэнк стояли в палате с улыбками на физиономиях и цветами в лапах, радуясь, что видят меня живым, что я снова в команде. Искорган был внутри, своего сердца не осталось, что мне оставалось делать? Вырвать его из груди? Тут у меня опыта не имелось.
Только что Бонни приходила из смежной комнаты сообщить, что ложится спать. «О'кей», — говорю. Она пожаловалась, что устала, а после ночного сна, глядишь, и посвежеет. «Правильно мыслишь», — похвалил я. Она что-то мнется — пол, мол, холодный, не знаю, как согреться. Я говорю: «Нет проблем, забирай брезент». Она вздохнула и вышла.
Через пять минут до меня дошло. Я дал себе кулаком полбу, но это, как вы понимаете, никакого сравнения.
После гибели Гарольда война превратилась в длинную череду безликих дней, сменявших друг друга. Мы ни разу не брали город штурмом, не разоряли поселений, не совершили ни одного из чудовищных зверств, о которых кричат в теленовостях, равно как и героических поступков, вдохновляющих родной город смельчака на стихийный парад с серпантином и конфетти. Танки ползали по пустыне, пожирая пространство, продвигая передовую линию американских войск чисто по инерции, и день за днем враг любезно отступал без особого сопротивления.
Одной апрельской ночью я переехал танком двух змей и неизвестную пушную тварь. Это были единственные нанесенные мною Африке подтвержденные потери за ту неделю. Экипаж устроил пирушку в мою честь.
В ту же самую ночь за восемь тысяч миль от Африки мой папаша пристроил ноги на обитую зеленым вельветом оттоманку в своей отделанной деревом «берлоге», наслаждаясь бренди с молоком, собираясь немного посмотреть ночное шоу и уснуть еще до второй рекламы, когда крупный сосуд его мозга разорвался и отправил папу из нашего измерения в невозвратную даль. Когда мать нашла его две минуты спустя, мозг уже умер. К моменту приезда «скорой» папа умер целиком.
Мне оплатили трансатлантический перелет, хотя я предпочел бы остаться в пустыне. Не то чтобы мне не хотелось проводить папаню — мы любили друг друга в неправильной современной манере, но в старом родном городишке я чувствовал себя чужаком. Где песок? Где испуганные местные жители? Где мое кресло управления?! Кровать казалась слишком плоской и пугающе простой — где подлокотники, поддерживающие меня в одной позе?
Сэм Дженкинс, папин сослуживец, мужчина средних лет, имевший привычку объедаться пончиками, запивая их диетической колой, и угощать меня малоинтересными, но
— Как ты, держишься? — спросил он, стиснув мое предплечье.
— Я в порядке, сэр, — ответил я.
— Молодец. Что тебя заставляют делать в пустыне? Убивать ради нас всяких бяк?
— Типа того, — согласился я.
— Молодец.
Следующие несколько часов я стойко держался, терпеливо высидев надгробные речи, демонстративно пряча слезы, когда гроб опускали в могилу, поддерживая мать, если ее требовалось поддержать. Но после похорон, когда очередь соболезнующих оказалась поистине бесконечной, во мне что-то взорвалось против всех этих стандартных фраз и умильных слов, будто отпущенная штора светомаскировки взвилась к потолку.
— Дорогой мой мальчик, — томно протянула моя двоюродная бабка Луиза, которая через восемь лет унаследовала крупную сумму на рынке ценных бумаг и сделала себе все существующие пластические операции. — Как прия-а-атно тебя видеть. — Тогда, до пластики, она быстро приближалась к точке распада: кожа заметно пожухла после многих лет старательного загорания и сомнительных гелей для душа. — Мальчик мой, я хочу знать, что они там с тобой делают.
— Ничего не делают, — поклялся я. — Это просто работа.
— Ничего себе работа — людей убивать, — фыркнула она. — Ты же не убиваешь людей, дорогой мой?
И у меня вырвалось, прежде чем я успел прикусить язык, с другой стороны, даже обдумывай я ответ битых шесть дней, все равно сказал бы то же самое:
— Отчего же, тетушка? Голыми руками, при малейшей возможности.
Командование разрешило мне съездить в Сан-Диего перед отправкой обратно в Африку: я соврал, что там у меня похороны двоюродного брата, умершего как раз в тот день, и меня позвали нести гроб. Я даже просмотрел газетные некрологи и выбрал подходящего к легенде покойника.
Сойдя с трапа самолета, я заловил такси и велел ехать в район красных фонарей. Меня удивило, что ладони остались сухими, а сердце билось ровно. Аллюр, которым я прежде спешил в тот квартал, а кишки, по ощущениям, скручивались в тугие узлы, пропал, как не бывало. В тот раз я замечал и облезлую краску, и морщинистую кожу. Заманчивые неоновые огни оказались просто трубками, пустыми и ничего не значащими. Несмотря на мой так называемый брак с Бет, я никогда раньше не бывал на ее рабочем месте средь бела дня. Несколько раз, навещая квартал под палящим солнцем, я, строго говоря, шел не в массажный салон. Я шел к Бет, то есть уходил в другой мир, пахнувший сиренью, где бешеные поцелуи вызывали настоящее торнадо.
Бумаги о разводе валялись у меня уже несколько месяцев, но я еще ничего не подписал: в душе поднималось мучительное волнение всякий раз, когда я подносил ручку к красной линии, и даже после сотни попыток я не смог доделать дело. Рука дрожала, тряслась и отказывалась ставить подпись.
Но у меня была задумка. Я привез бумаги с собой в США и сейчас, выйдя из такси в центре Сан-Диего, прокручивал замысел в голове, как генерал — план будущей битвы. Я ворвусь в офис к Бет — в те дни я предпочитал называть место ее работы именно офисом, — вышвырну того, с кем она будет встречаться в ту минуту, сгребу ее в охапку и поцелую со всей силой, на которую способны мои губы, мы рассмеемся и вместе порвем эти бумажки — она возьмется слева, а я справа. Затем закат, дети и хеппи-энд.