Грязный лгун
Шрифт:
Я жду в дверях, пока меня не заметят, потому что я не могу заставить себя говорить… только не первым.
— Ох, привет. Я не знала, что ты еще не спишь.
Я стою у стены и чувствую себя лучше, приклонившись к ней, позволяя ей поддерживать Меня. Я поднимаю руку и убираю волосы от лица, закладываю их за ухо.
— Дженет… — говорю я и жду, пока она на меня не посмотрит, не увидит, что я не прячусь. — Знаешь, то что ты прочла, ну то, что я написал… — Она ничего не говорит, не делает ничего, что может заставить меня остановиться, и кивает. — Я ничего
Она делает глубокий вдох, и мне становятся видны морщинки на ее лице, вокруг губ и вокруг глаз, они неглубокие и еле видны, но они становятся более заметными, когда она так глубоко вздыхает и когда она пытается подобрать нужные слова.
— Хочешь поговорить об этом? Я пожимаю плечами.
Я думаю, может, будет достаточно сказать ей только это.
— Что бы ты ни сказал мне, — говорит она, — все в порядке.
Потом она отодвигается в сторону, и я подхожу к дивану, подхожу к ней, потому что, находясь ближе, будет легче говорить.
Она ничего не спрашивает, не делает вид, что и так все знает, пока я сам ей не скажу. В отличие от отца, она не закатывает глаза и не делает ничего, что заставит меня замолчать, и потому словам легче найти выход, мне легче начать разговор не плача, рассказать ей, каково это быть мною.
Сначала я рассказываю ей о своей матери.
Рассказываю о том, как иногда находил ее на полу в своей комнате, что все в моем шкафу было перерыто, а вместо вещей там стояли бутылки, которые я покупал для нее, когда мы оба разыгрывали, что я смазливая девочка.
Я рассказываю ей о том, как я думал, что моя мама умерла, и как я думал, что я тоже немножко умер, потому что живу с ней.
Дженет ничего не говорит, она не выказывает волнения и не говорит мне, что это все только в моей голове, как я боялся — боялся того, что она может это сделать, я боялся того, что так может поступить каждый, кому я это скажу. Напротив, она молчит, чтобы я мог продолжать.
И я продолжаю. Я рассказываю ей все, даже то, что не записывал.
Я рассказываю ей о Ласи.
Я рассказываю ей о Рианне.
Я рассказываю ей о том, как мне хочется сделать из них одного человека, объединив в нем то, что мне нравится в каждой из них.
Я рассказываю ей о Сине и Джордане, и о том, что произошло в пустом торговом центре, перед тем как я вернулся домой и обнаружил ее с моими блокнотами.
Затем я начал рассказывать о Рое.
Одно то, что я говорю об этом вслух, приводит меня в ужас, заставляет меня оглядываться по углам, чтобы убедиться в том. что его там нет, что там нет демонов, что их лица не проступают в узоре обоев, что они не показывают на меня пальцем, смеясь надо мной.
Хоть я и не вижу их там, я начинаю плакать.
Когда мне нечего больше сказать, из моей труди вместо слов вырываются только всхлипывания, потому что я еще не излил всю свою душу, там, внутри, все еще остается боль, которую нужно озвучить.
Потом я стал различать голос Дженет, звучавший сквозь мои всхлипывания, звучащий откуда-то сверху, словно щебет птиц, низко летящих в небе:
— Сейчас все хорошо… с тобой все хорошо… — Потом я почувствовал ее руки, обнимающие меня, хотя я уверен, что она это делала уже какое-то время, просто я этого не чувствовал, пока не выговорился до конца.
Я не знаю, как долго мы так сидели. Я не знаю, сколько времени прошло, пока я не перестал дрожать, пока меня не охватило чувство покоя. Я не знаю точно, когда иссякли слезы, только знаю, что это произошло, потому что мои глаза наконец закрыты. Я не знаю, долго ли она гладила меня по голове и шептала: «Все хорошо», потому что, когда я начинаю засыпать, она все еще рядом, я все еще слышу ее шепот.
Другой человек с утра
Солнце такое яркое, что голубое небо по его краям стало выгоревше-белым, белизна распространяется, синева исчезает, словно ее выжигает солнце, подобно искре, прожигающей одеяло. Это первый день, когда весна заметно приблизилась к лету и перестала казаться просто теплой зимой.
По деревьям это тоже заметно: цветы уже уступили место листве, которая тянется вверх, к облакам, чтобы получить свою порцию тепла, ветви все покрыты зеленью, как на детских рисунках.
Я развожу руки в стороны и пытаюсь почувствовать то, что должны чувствовать они. Мне неважно, что я почувствую — что угодно, только не ту пустоту, образовавшуюся в глубине моей души, там, где я так долго хранил мои секреты — взаперти, слой за слоем укрывая их, как земля укрывает могилу… только вся почва теперь изменилась.
Если я простою так достаточно долго, может, солнце прожжет ту оболочку, которая покрывает меня, вдруг оно сможет прожечь ее, чтобы освободить меня, потому что я так долго был только лишь хранилищем своих секретов, я сам не имею содержания, когда у меня нет тайн, которые надо скрывать — как сейф, в котором ничего, не хранится.
Но я сыт по горло тем, что они определяют мою жизнь.
Я сыт по горло тем, что являюсь тем, кем они меня считают.
Я сам виноват — я так долго позволял себе быть ничем, что как бы меня ни называли, все подходило мне. Я был тем, кем они хотели, покуда то, что я хранил внутри, было в безопасности. Я был маленькой сопливой тряпкой для Роя, гомиком для Джордана, чудаком для учителей, но меня это не трогало, так как я думал, что лучше быть таким, чем быть собой.
Да пошли они!
С этого момента я буду собой.
Я больше не буду молчать.
Я буду говорить об этом, чтобы они слышали, а если им не понравится то, что они слышат, то это не моя проблема. Если им от этого будет неуютно, если их это разозлит, если это означает, что я должен буду драться, препираться или кричать, то я буду это делать.
Вот что значит не быть неполноценным.
Вот что значит быть живым.
Я снова хочу быть живым. Я не хочу быть мертвым, я не хочу прятаться в тени.