Грязный лгун

Брайан Джеймс

Я знаю, что мне надо уйти из кухни, чтобы они больше мне ничего не говорили. Поэтому я встаю из-за стола, не глядя в их лица, изо всех сил стараясь не закрывать лицо руками, изо всех сил стараясь задержать это все внутри еще несколько секунд, пока я не окажусь в своей комнате, плотно закрыв за собой дверь, и не уткнусь в подушку.

Я прохожу мимо отца, и он встает, чтобы остановить меня.

Но он не особо-то и настаивает, в этот раз ему даже не нужно, чтобы Дженет ему сказала, чтобы он оставил меня, и я думаю, это означает, что он немножко начал меня понимать —

понимать, что иногда мне нужно побыть одному, прежде чем позволить кому-нибудь приблизиться ко мне.

13 часов 18 минут. Среда

Я всегда любил дождь, потому что он скрывает все, тогда как солнце только показывает то. чего ты не хочешь видеть. Краски смотрятся лучше под дождем, как рисунок смотрится лучше фотографии.

Сейчас идет дождь.

Уже несколько часов за окном моей спальни идет дождь. Лужи становятся больше, они соединяются вместе, образуя маленькие пруды и озера. Мне бы хотелось думать, что мы с отцом тоже так сможем. Мне хочется думать, что с утра, за столом, мы все были как лужи, каждый по отдельности, но если бы мы были более открытыми, то могли бы стать как дождь, который собирается в глубокие лужи под моим окном.

Если бы я сказал об этом отцу, он, скорее всего, закатил бы глаза.

Он бы сказал мне: «Мужчины так дела не делают». — потому что он верит в то, о чем говорят в старых шоу, он верит в то, что надо быть крутым, он не верит в чувства, не верит в то, что нельзя увидеть.

Даже когда я был маленьким, он часто говорил мне, что я чересчур чувствительный. И мне интересно, думал ли он, что я ничего не понимал, что я не видел тех взглядов, которые он бросал матери, что я не слышал, как он ей что-то нашептывал, когда считал, что я далеко и не слышу.

Но я все замечал.

Я все слышал.

И всю свою жизнь я держал это внутри. Но этим утром он попросил меня освободиться от этого, перестать скрывать это от него и показать ему, какой я на самом деле. Только я не думаю, что он на самом деле хочет знать, что творится в моей душе, он хочет, чтобы я показал ему то, что попроще, то, во что он сможет поверить, то, что заставит его почувствовать себя лучше.

С разгаром весны трава за окном становится гуще. Воспоминания похожи на ростки травы, они появляются так быстро, что никогда не успеваешь уследить за ними. Но некоторые из них вырастают выше других, они возвышаются над остальными, и их отчетливо видно, потому что они не такие, как все. Они становятся пышно цветущими сорняками, но они совсем непохожи на садовые цветы, потому что они уродливы, их хочется вырвать и выбросить — но они вырастают вновь быстрее, чем успеваешь их прополоть.

День моего пятилетия — одно из таких воспоминаний: оно не уходит, оно возникает каждый раз, когда отец просит меня быть откровенным с ним.

Мне хотелось кукольный домик, тот, который я увидел в рекламном проспекте магазина, вложен ном в газету. Мне его хотелось, потому что он был похож на наш дом, но в нем была другая мебель, и люди, живущие в нем, не походили на нашу семью.

Мне хотелось тот дом, потому что, глядя на картинку, я верил, что эти люди хотели, чтобы я придумывал для них рассказы, хотели, чтобы я их оживил.

— Этот, я хочу этот, — тыча пальцем в глянцевую бумагу и не обращая внимания на то, что краска остается на моих пальцах, я показывал его маме, чтобы она купила именно этот, а не другой, похожий.

Мама улыбалась.

Я так отчетливо это помню, потому что ее улыбка осталась только в воспоминаниях, то, что у меня есть мама, тоже стало только воспоминанием, поэтому я даю им вырасти, чтобы не потерять их.

— Тебе нужно попросить папу, — сказала она. Она всегда так говорила, потому что считалось, что папа решает все за всех. Хотя я никогда не любил, когда она это говорила.

Я никогда ни о чем не любил его просить. Потому что ему всегда была нужна причина, ему всегда надо было знать почему, он никогда не говорил «да» только потому, что это могло кого-то обрадовать.

Отец посмотрел на меня — его ноги на кофейном столике, газета в руках.

— Что? — спросил он, откладывая газету и поднимая руку вверх, чтобы я подошел к нему, встал рядом с ним.

Я стоял не шелохнувшись.

— Ну-ка, покажи мне, — сказал он, пытаясь скопировать мамину улыбку, но я знал, что она не такая, я знал, что улыбка появлялась на его лице только потому, что этого хотела мама.

Мама подталкивала меня, чтобы я пошел к нему. Я прикрывал рот рукой и смущенно опускал плечи, а мой отец смотрел на маму и, как обычно, закатывал глаза, потому что никогда не мог понять, с какой стати я боюсь его. Но я боялся, я боялся того, как он смотрел на меня, я боялся показывать ему картинку и думал о том, не указать ли на другую.

Я видел, как его поведение постепенно менялось — он начал сопеть носом, потирать лило, он так делал всегда, когда я стеснялся его, так он до сих пор делает, когда начинает терять терпение.

Я не сел ни на его колени, ни рядом с ним.

Я стоял перед ним, опустив голову.

— Вот этот, — буркнул я, не указав конкретно.

— Какой именно, который? Этот? — И что-то в его пальце, указывающем на кукольный домик, заставляло меня думать, что я сделал что-то не так, что-то в его взгляде стыдило меня, и я скрестил руки на своем голом животе и встал к нему вполоборота.

— Хмм… ммм, — промычал я в свою ладонь, и он снова посмотрел на картинку.

Он сказал мне:

— Это не для тебя, — потом положил проспект рядом с собой, там, где должен был сидеть я, и снова взялся за газету.

Я хотел сказать ему: «Но я хочу этот!», но мама покачала головой, подавая мне секретный сигнал оставить эту затею.

На день рождения мне не подарили тот домик, который я хотел.

Мне подарили домик для мальчиков.

Это был не совсем домик. В нем были окна и дверь, но в нем еще были следы от пуль, и тюрьма, и командный штаб.

Люди тоже были не совсем обычными людьми. Они все носили зеленые одежды и имели звания: генерал, капрал или солдат.

Отец не поймет, если я поделюсь с ним этим воспоминанием.