Гуарани
Шрифт:
— Тогда скажите мне. Прошу вас, умоляю!
Алваро встал на одно колено и, взяв руку девушки, заклинал ее объяснить поступок Сесилии и сказать, почему та отвергла его просьбу.
Может быть, узнав эту причину, он еще сумеет оправдаться, сумеет заслужить се прощение?
Видя Алваро у своих ног и слыша слова мольбы, Изабелл побледнела как полотно. Сердце ее так колотилось, что видно было, как под платьем вздрагивает грудь. Она смотрела на Алваро горящими глазами, и взгляд ее околдовывал.
— Говорите! — повторил Алваро. — Говорите! Вы добрая, вы не допустите, чтобы я страдал, когда одно ваше слово может вернуть моей душе мир и покой.
— А что, если после этого слова вы меня возненавидите? — прошептала девушка.
— Не бойтесь этого. Какое бы несчастье вы мне ни возвестили, я с благодарностью выслушаю все. Когда весть о постигшем нас горе приносит друг, вместе с горем приходит и утешение.
Изабелл начала было говорить, но вдруг умолкла. Ее всю трясло как в лихорадке.
— Нет, не могу! Пришлось бы признаться во всем…
— А почему вы не хотите признаться? Неужели я не заслужил вашего доверия? Ведь я вам друг.
— Если бы это было так…
Глаза Изабелл заблестели.
— Говорите же!
— Если вы бы были мне другом, вы бы меня простили.
— Простил вас, дона Изабелл?! Но что же вы сделали такого, что я вас должен прощать? — с удивлением спросил Алваро.
Девушка испугалась того, что сказала. Она закрыла лицо руками.
Весь этот стремительный, бурный диалог, нерешительность Изабелл, ее недомолвки озадачили кавальейро. Он терялся в лабиринте неясностей и сомнений.
Чем дальше, тем все становилось туманнее. Изабелл говорила, что над ней подшутили, потом вдруг дала понять, что в чем-то перед ним виновата. Кавальейро решил во что бы то ни стало разгадать эту тайну.
— Дона Изабелл!
Девушка подняла голову. По щекам ее катились слезы.
— Вы плачете? — спросил пораженный Алваро.
— Не спрашивайте меня ни о чем!..
— Вы что-то скрываете! Неужели вы хотите лишить меня покоя? Что же вы мне сделали плохого? Скажите!
— Вы хотите знать? — спросила девушка, вся горя от волнения.
— Сколько времени я вас об этом прошу!
Алваро взял ее за обе руки и, глядя ей в глаза, ждал ответа.
Изабелл стала белее, чем ее платье. Она ощущала пожатие его рук, теплое дыхание, касавшееся ее лица.
— Вы простите меня?
— Да, но за что?
— За то, что…
Слова эти были похожи на бред. За одно мгновение в душе ее совершился перелом. Теперь она была готова на все.
Глубокая, пылкая любовь, дремавшая в тайниках души, страсть, которую она столько времени в себе подавляла, вдруг проснулась и, порвав все цепи, вырвалась вон, стремительная, неодолимая.
Перелом этот произошел за один миг, когда рука ее коснулась руки Алваро. Робкая девушка превратилась в страстную женщину: чувство ее вышло из берегов, как бурный и многоводный поток.
Ее лицо горело; грудь вздымалась; глаза изливали на коленопреклоненного кавальейро какое-то колдовское сияние; губы были приоткрыты, и казалось, вот-вот с них сорвется роковое слово.
Алваро глядел на нее зачарованный; он никогда не видел ее такой красивой. На ее смуглом лице, на шее играли мягкие отблески света. Движения были так пленительны, что глаза помимо воли начинали следовать за изгибами ее тела, словно впитывая в себя его трепетное томление.
Все это произошло мгновенно, пока Изабелл все еще не решалась произнести роковое слово.
Наконец она сдалась: склонившись на плечо Алваро, как надломленный стебелек, она прошептала:
— За то, что… я вас люблю.
XII. ПРЕДОСТЕРЕЖЕНИЕ ПЕРИ
Алваро вскочил на ноги, как будто из уст девушки в жилы его проник тот яд индейцев, одной капли которого достаточно, чтобы умертвить человека.
Бледный, потрясенный, он посмотрел на нее холодным и строгим взглядом. Он был так предан Сесилии, так боготворил ее, что чувство Изабелл оскорбляло его: оно казалось ему едва ли не святотатством.
Девушка горько улыбнулась; глаза ее были полны слез. Стремительный порыв, заставивший Алваро вскочить с колен, неожиданно изменил их позы. Теперь она стояла на коленях у ног кавальейро.
Изабелл жестоко страдала. Но любовь подчинила себе все. Она столько времени сдерживала себя, заставляла себя молчать, что теперь невысказанные слова жгли ей губы. Любви ее необходимо было дышать, шириться, пусть даже презрение и неприязнь кавальейро оттолкнут ее, обрекут на то, чтобы снова все таить в сердце.
— Вы обещали меня простить!.. — умоляюще сказала она.
— Мне не за что вас прощать, дона Изабелл, — сказал кавальейро, поднимая ее. — Я прошу вас только об одном: не будем больше об этом говорить.
— Хорошо! Только выслушайте меня сейчас, уделите мне всего одну минуту, и, клянусь вам памятью моей матери, вы никогда больше не услышите от меня ни слова. Если вам угодно, я даже никогда на вас не взгляну. Да мне и не надо смотреть на вас, чтобы вас видеть.
Она только махнула рукой, и какое-то великое самоотречение было в этом покорном жесте.
— Чего вы от меня хотите? — спросил кавальейро.
— Хочу, чтобы вы были моим судьей. Чтобы вы мне вынесли приговор. Мука, которую я приму от вас, будет мне утешением. Вы не откажете?
Алваро растрогали эти слова, в которых слышалось глухое отчаяние, сдавленный стон.
— Никакого преступления вы не совершили, и судья вам не нужен. Но если вам нужен брат, который бы мог вас утешить, знайте, что вы найдете его во мне и что я искренне продан вам.
— Брат! — воскликнула девушка. — Это ведь тоже привязанность.