Гуарани
Шрифт:
Девушка сняла с груди маленький золотой крестик на черной ленточке и надела его индейцу на шею.
— Пери, когда ты узнаешь, что означает этот крест, возвращайся к нам.
— Нет, сеньора, оттуда, куда идет Пери, никто не возвращается.
Сесилия задрожала.
Индеец встал с колен и подошел к дону Антонио де Марису, который не мог скрыть своего волнения.
— Пери уходит. Ты приказываешь — он повинуется. Раньше, чем солнце оставит землю, Пери оставит твой дом. Солнце вернется завтра, Пери — никогда. Он уходит сегодня, он уносит в сердце своем смерть. Уйди он в конце месяца, он бы унес в сердце радость.
— Почему? — спросил дон Антонио. — Раз так или иначе мы должны расстаться, не все ли равно: сегодня или через три дня!
— Нет, — ответил индеец. — Может статься, завтра на твой дом нападут. Будь Пери с тобой, — он бы тебя защитил.
— Нападут на мой дом? — воскликнул дон Антонио и задумался.
— Да, можешь быть в этом уверен.
— Нападут? Кто?
— Айморе.
— Откуда ты знаешь? — спросил дон Антонио, глядя на него с недоверием.
С минуту индеец молчал; он обдумывал, как ему лучше ответить.
— Пери знает. Он видел отца и брата индианки, которую твой сын нечаянно убил. Они стояли и смотрели на твой дом, потом крикнули, что будут мстить, и пошли к своему племени.
— И что же ты сделал?
— Пери видел, как они ушли, и Пери говорит тебе: будь готов.
Фидалго покачал головой. Он все еще сомневался.
— Могу ли я поверить твоим словам, Пери? Это ведь не в твоей натуре: равнодушно глядеть на врагов твоей сеньоры и моих.
Индеец печально улыбнулся.
— Они были сильнее. Пери дал им уйти.
Дон Антонио стал размышлять. Казалось, он что-то припоминает и взвешивает различные обстоятельства, запечатлевшиеся в его памяти.
Взгляд его, устремленный на лицо Пери, скользнул вниз на его плечо. Сначала, как то бывает с человеком задумавшимся, он ничего не заметил, но потом вгляделся и различил на рубашке индейца едва заметное красное пятнышко.
Фидалго стал вглядываться в это пятнышко пристальнее, и лицо его прояснилось, как будто он нашел решение мучившего его вопроса.
— Ты ранен? — вскричал дон Антонио.
Пери на шаг отступил, но фидалго бросился к нему, отвернул рубашку, потом вытащил висевшие у него за поясом пистолеты. Осмотрев их, он убедился, что они разряжены.
После этого дон Антонио скрестил руки и с глубоким восхищением посмотрел на индейца.
— Пери, — сказал он, — то, как ты поступил раньше, достойно тебя; то, как ты поступаешь сейчас, достойно истого фидалго. Такое благородное сердце могло бы с честью биться в груди португальского кавальейро. Призываю вас всех в свидетели, — сказал он, обращаясь к присутствующим, — вы можете подтвердить, что однажды дон Антонио де Марис обнял врага своего народа и своей веры, как равного себе по благородству чувств.
Фидалго раскрыл объятия и по-братски прижал Пери к сердцу так, как принято было в стародавние рыцарские времена, о которых тогда сохранялись лишь смутные воспоминания. Индеец стоял, опустив глаза, растроганный и смущенный; он был похож на преступника перед судьей.
— Послушай, Пери, — сказал дон Антонио, — человек никогда не должен лгать, даже когда он хочет скрыть содеянное им добро. Скажи мне всю правду.
— Спрашивай.
— Кто стрелял два раза возле реки, когда твоя сеньора купалась?
— Пери.
— Кто пустил стрелу, которая чуть де задела Сесилию?
— Айморе, — содрогнувшись, ответил индеец.
— Откуда взялась стрела, воткнутая в землю, около того места, где лежали тела двух убитых индейцев?
Пери не отвечал.
— Лучше не отпирайся. Твоя рана говорит вместо тебя. Чтобы спасти твою сеньору, ты подставил себя под стрелы врагов. И ты же потом их убил.
— Ты все знаешь. Пери больше не нужен; он вернется к родному племени.
Индеец последний раз посмотрел на свою сеньору и пошел к двери.
— Пери! — воскликнула Сесилия. — Останься! Твоя сеньора тебе приказывает!
Она кинулась к отцу и, улыбаясь сквозь слезы, стала умолять его:
— Правда ведь, отец, теперь он не должен уходить? Не может быть, чтобы вы теперь приказали ему уйти!
— Да! У дома, где живет такой преданный друг, как он, есть ангел-хранитель, который всех бережет. Пери останется с нами, и навсегда.
Пери, весь дрожа от радости и надежды, жадно ловил каждое слово дона Антонио.
— Жена моя! — торжественно сказал фидалго, обращаясь к доне Лауриане. — Человек этот второй раз спас вашу дочь, рискуя собственной жизнью. А мы уже хотели расстаться с ним, ответить ему черной неблагодарностью. И что ж, несмотря на это, он простился с нами, с людьми, которые погнушались его обществом, как верный и преданный друг. Судите сами, должен ли этот человек покинуть дом, в который без него столько раз могла бы войти беда.
Дона Лауриана, если отрешиться от ее предрассудков, была по натуре женщиной доброй; стоило ей прийти в умиление — и она начинала понимать высокие чувства. Слова мужа нашли на этот раз отклик в ее душе.
— Нет, — сказала она, поднявшись с места и подходя к индейцу, — Пери должен остаться. Сейчас я вас сама об этом прошу, дон Антонио де Марис, я тоже в долгу перед ним.
Индеец почтительно поцеловал руку, которую протянула ему супруга фидалго.
Сесилия захлопала в ладоши. Оба молодых кавальейро улыбнулись друг другу.
Дон Диего любовался благородством, великодушием и справедливостью своего отца. Фидалго знал, что сын одобряет его поступок и сам будет следовать в жизни его примеру.
В эту минуту в дверях появился Айрес Гомес. Пораженный, он замер на месте.
Картина, которую он увидел, была для него совершенно необъяснима. И действительно, для человека непосвященного она была неразрешимой загадкой.
Утром этого дня, сразу же после завтрака, дон Антонио де Марис, подойдя к окну столовой, увидел большую стаю хищных птиц, черною тучей нависшую над берегом Пакекера. Птиц слетелось великое множество; не иначе как они учуяли падаль, скорее всего, тушу какого-нибудь крупного зверя, может быть, даже и не одну.