Гугеноты
Шрифт:
— О мадам, как мне благодарить вас? О большем счастье я не мог и мечтать! Клянусь вам спасением своей души, преданнее человека вам не найти! Отныне я ваш слуга, а вы — моя повелительница.
— Вот и отлично. Я отдам в отношении вас все необходимые распоряжения. Вам выделят отдельную комнату, вы будете одеваться, как надлежит дворянину, служащему благородному семейству. Как только вернется маршал, я представлю вас ему.
— Благодарю, мадам.
— Было бы правильнее величать меня моим титулом.
— Хорошо, ваша светлость.
— Вашу собаку покормят, за ней отныне будет надлежащий уход и присмотр.
Лесдигьер поклонился, приложив ладонь к груди:
— Я рад за Брюна, ведь я только что сам хотел просить вас об этом.
— Бертранда! — позвала герцогиня.
В дверном проеме из-за портьеры показалась круглая физиономия камеристки.
— Я слушаю, мадам.
— Бертранда, поручаю вашим заботам господина шевалье. Немедленно разыщите лекаря: шевалье нужен врачебный уход. Покажите шевалье его апартаменты и позаботьтесь о нем. Он ни в чем не должен испытывать неудобства, вам понятно?
— Слушаюсь, мадам.
— Итак, мсье Лесдигьер, с этого дня вы вступаете в должность телохранителя в свиту герцога де Монморанси, но иногда будете нужны и мне, помните об этом. Бертранда позаботится о вашем быте, а обо всем остальном вы поговорите с самим герцогом.
— Благодарю, ваша светлость.
— Теперь можете идти.
И Лесдигьер, удивляясь в душе столь неожиданному повороту судьбы и не догадываясь, что всецело обязан этим баронессе, которой он приглянулся, покорно последовал за служанкой. Он шагал по полу, выстланному не виданной доселе мозаичной плиткой, и с восхищением рассматривал внутреннее убранство дворца, великолепие которого до этого могло ему только присниться.
Обе женщины — одна с интересом, другая с оттенком вожделенного любопытства — с улыбками глядели юноше вслед, не подозревая еще, что из этого зала только что вышел будущий маршал, а впоследствии — коннетабль Франции. И что настанет день, когда гордая королевская дочь Диана Французская, герцогиня де Монморанси будет стоять на коленях перед коннетаблем Франсуа де Лесдигьером и целовать ему руку.
Встреча в Пуасси закончилась ничем. Стороны не пришли к соглашению, никто не захотел идти на уступки. Однако появилась надежда, что правительство, проводя гибкую политику и не желая раздоров внутри нации, издаст новый эдикт о веротерпимости, тем более что и сама Екатерина Медичи склонялась к позиции реформистов.
Часть вторая
Политика или религия
Глава 1
Две королевы
Зимой 1562 года по дороге, ведущей в Сен-Жермен-ле-Во, катила карета в сопровождении всадников. В окно то и дело выглядывал девятилетний мальчуган с любопытными глазками и длинным носом; в глубине кареты на красном фоне обивки четко выделялся строгий, непроницаемый женский профиль. Слегка вытянутое лицо, маленький рот с тонкими губами, карие глаза, острый взгляд и крутые брови, на чуть впалых щеках играл легкий румянец — такова королева Наварры [33] Жанна Д'Альбре. Мальчик — принц Генрих Наваррский, ее сын.
33
Наварра — маленькое королевство на границе Франции и Испании.
— Совсем не так, как у нас, — разочарованно протянул юный отпрыск Бурбонов, отворачиваясь от окошка. — Никаких гор, одни долины.
Он посмотрел на мать. Она молчала, что-то обдумывая и, чтобы принудить ее к разговору, Генрих добавил:
— И люди, наверное, другие.
Она, строго взглянув на него, обронила:
— Особенно при дворе.
Мальчик приготовился слушать ее объяснения по этому поводу, но мать не пожелала добавить больше ничего. Юный принц вздохнул:
— Мама, а мы увидим отца?
Она покачала головой:
— Вряд ли, ведь он все время в походах. Он генерал, и его обязанность быть там, где войско.
— С кем же он воюет?
— С врагами веры.
— С протестантами?
— Ведь он теперь католик. Гугенотская осень закончилась, теперь они начали искоренять нашу веру, и орудием для этого выбрали твоего отца.
— Гугенотская осень?
Мать повернулась к сыну:
— Я буду разговаривать с тобой, как со взрослым, если ты не возражаешь.
Генрих гордо вскинул голову:
— Я уже не дитя, и мне быть королем. Не думай, что у меня одни девчонки на уме.
— Да, ты уже не дитя, — задумчиво проговорила Жанна, сдвинув брови, — и ты должен знать… Мало ли что может со мной случиться, мы не на бал едем. Кроме меня, тебе не скажет никто, даже твой отец.
— Я буду внимательно слушать тебя, мама.
— Все началось после Пуасси, ты ведь помнишь. Мадам Екатерина на радостях, что с моей помощью сумеет помириться с протестантами, даже вернула Колиньи в Королевский совет, а с Конде заигрывала и строила ему глазки, словно собиралась стать его любовницей. Надо признаться, у нее это здорово получалось.
— Как, разве она полюбила его?
— Куда там! Конде не такой дурак, чтобы пропадать в объятиях сорокалетней толстухи и забыть при этом о своих братьях по вере. Я о другом. Екатерина вознамерилась обратить двор и даже членов своего семейства в протестантство. Она даже открыла часовню для проповедей, и сама с упоением слушала адмирала в Фонтенбло. Мало того, мадам надумала при помощи Теодора де Беза обратить в новую веру самого короля. А повсюду в городах с ее легкой руки разрешались открытые проповеди нового учения.
Мать замолчала, и Генрих увидел задумчивую улыбку на ее губах.
— Что же изменилось с тех пор? — спросил он. — Она разочаровалась или ее заставили изменить свои взгляды?
— Заставили.
— Кто же?
Папский легат, который обрушился с гневными выпадами против нового вероучения, и испанский посол, который пристыдил королеву и дал понять твоему отцу, что ему вернут испанскую Наварру и области в Италии, если он самым решительным образом воспротивится существующему порядку и начнет искоренять ересь, начав с запрещения кальвинизма. Глупец, он вообразил себе, что они искренни с ним.