Гугеноты
Шрифт:
— Я? Я устрою резню? А о Монморанси вы того же не думаете?
— О, этот не сделает подобной глупости, он политик и, надо признаться, думает о благе государства больше, чем вы, стремящийся все и вся подчинить церкви.
— Пусть так, но разве, кроме коннетабля, не найдется других достойных лиц для этой должности?
— Вы снова имеете в виду себя?
— На этот раз нет.
— Кого же? Верно, кого-нибудь из членов вашего семейства?
— Отнюдь. Я имел в виду совсем других людей.
— Например?
— Например, Генрих де Монморанси или герцог Неверский… наконец, герцог Омальский.
— Это все?
— Можно назвать и еще.
— Не стоит. Так вот, я вам отвечу. Генрих Монморанси — ограниченный и самовлюбленный болван, думающий только о собственной прихоти и похоти, к тому же он сейчас в Лангедоке; герцог Неверский — солдат и ровно ничего не смыслит в делах управления государством; ну а Клод Омальский сейчас далеко, вряд ли он в курсе дел, происходящих ныне здесь, у нас. Никому из этих людей, а также никому из тех, кого вы еще не назвали, нельзя доверить миссию, которую Господь повелел мне возложить на плечи господина де Монморанси. И потом, кардинал, вы упорно называете католиков, почему бы вам не включить в этот список и протестантов?
— Я не понимаю вас, государыня. Как вы допускаете возможность верховодить в Париже еретикам?
— Среди них есть особы гораздо умнее, чем вы о них думаете, а также принцы королевской крови.
— Кого вы имеете в виду?
— Скажем, Колиньи.
— Убийцу моего брата!
— Убийца казнен на Гревской площади.
— Но им руководил Колиньи!
— Это не доказано.
— Но ведь все говорят.
— Все говорят то, что угодно слышать тому, кто слушает.
— Однако Гиз, умирая, указал на Колиньи как на своего убийцу. Неужто вы не верите его сыну, который присутствовал при этом?
— У вашего брата не было никаких доказательств, и он сказал первое, что пришло ему в голову. Он назвал имя вождя той партии, к которой принадлежал убийца. Это же так естественно. Если бы на месте Франциска Гиза был Колиньи и при этом убийца был бы уже схвачен, то на вопрос, кто убийца, адмирал указал бы на вас, как на главу той партии, с которой он воюет. Или на вашего брата.
— Почему вы защищаете Колиньи?
— Не только защищаю, но и делаю вид, что люблю. Поступи я по-другому, и он бросил бы своих гугенотов на Париж, и я не ручаюсь за то, что нам с вами довелось бы уцелеть.
— Именно поэтому вы держите их вождей подле себя?
— Именно поэтому. Но настанет день, когда сын Франциска Гиза заменит убитого отца, и вот когда во главе армии католиков встанет Генрих Гиз, придет пора свести счеты с адмиралом.
— Ну, хорошо, допустим. А Конде? Что вы думаете предпринять против Конде?
Екатерина хитро усмехнулась:
— Колиньи — всего лишь козырь в моей игре; он понимает, что стоит мне начать процесс в связи с убийством Франциска Гиза, как его подвергнут допросу, а потом засадят в Бастилию.
— Значит, вы не отрицаете причастности Колиньи к убийству брата?
— Не отрицаю, но молчу и советую вам делать то же, если вы желаете сохранить свою голову на плечах и если хотите, чтобы мы с вами и дальше жили в мире и согласии. Не забывайте, что Пий IV мой родственник, а вы — всего-навсего его преданный слуга.
Кардинал сглотнул слюну и вытер краем простыни пот со лба.
— Колиньи благодарен мне за это, — продолжала Екатерина Медичи, — и вряд ли станет искать подлинного убийцу, когда начнет догадываться, что, или, вернее, кто явился причиной смерти принца Конде.
Кардинал молча слушал, совершенно подавленный и пораженный огромной силой ума этой женщины и широтой ее взгляда, охватывающего будущее так же легко, как и настоящее.
— А кстати, — спросил он, — как случилось, что Конде удалось выкарабкаться? Ведь говорят, он был опасно ранен на дуэли с Монморанси.
— Да, все было так, — ответила Екатерина, — и врач самого принца ничего уже сделать не мог. Я послала к нему Шаплена с тем, чтобы он подтвердил опасения Ле Лона и не вздумал, чего доброго, попытаться излечить Конде. (Она безбожно лгала кардиналу.) Мне нелегко было от него этого добиться, ведь медики, как известно, дают клятву Гиппократа. Однако рана оказалась настолько серьезной, что даже Шаплен, несмотря на все свое умение, вынужден был опустить руки.
— И, тем не менее, ему удалось выжить. Кто же помог ему?
— Некий Амбруаз Паре, лекарь, промышляющий врачеванием. Обязательно возьму его к себе.
— Не тот ли это врач, который брался вылечить вашего сына Франциска Второго?
— Он самый.
— Так что, надо думать, если бы его допустили к телу больного короля, тот был бы жив? Я хочу сказать, если бы ему позволили сделать вскрытие черепной коробки.
Екатерине не хотелось отвечать на этот вопрос, она хорошо помнила, какой вес имели Гизы при покойном короле, поэтому она уклончиво ответила:
— Неизвестно, случилось бы так или иначе, да и ни к чему теперь ворошить прошлое; его не вернешь.
Они замолчали, думая каждый о своем. Затем кардинал, все еще мучимый каким-то нерешенным для себя вопросом, снова вернулся к разговору:
— Каким же образом узнал мэтр Амбруаз о болезни принца? Насколько я понимаю, за ним не посылали?
— Конде помог наш с вами злой гений. Хотя, — королева остановилась, вздохнула, снова продолжила, — если вдуматься, то это гений добрый. Этот человек, ни с кем не советуясь, привел к больному принцу мэтра Паре, и тот поставил его на ноги.