Гулливер у арийцев. Единственный и гестапо
Шрифт:
Через несколько дней после этой беседы я решил подняться на гору испытуемых, причем на всякий случай сказал Зигфриду, что хочу найти себе подходящую палку. На этот раз я долго бродил по тропинкам, пока заметил Угольфа. Он сделал вид, что меня не заметил, но я понял, что он помнит о нашей договоренности. Сломав подходящую ветку, я очистил ее от коры и продолжал свой путь.
Скоро я увидел пещеру, в которой мы прошлый раз беседовали с Угольфом. Осмотревшись и убедившись, что за нами никто не следит, я проскользнул в нее. Через несколько минут, запыхавшись и задыхаясь от быстрого бега, в пещеру пробрался Угольф.
— Слушай, чужеземец, — сказал он, — я говорил с шестью испытуемыми, они сделают все, что ты им скажешь. Ты можешь им доверять. Если надо будет, они приведут еще не менее шестидесяти испытуемых, видевших четырнадцать–пятнадцать и шестнадцать урожаев.
В этот момент мы услышали у входа в пещеру шорох и немедленно замолчали. Шорох, однако, повторился. Мне показалось, что я слышал чьи–то осторожные шаги. Угольф решил проверить, в чем дело, и выполз из пещеры. Через несколько секунд я услышал чей–то резкий начальственный голос:
— Так, значит, ты прячешься в пещере с чужеземцем, грязная собака!
Я понял, что необходимо действовать, так как проследивший нас младший вождь несомненно сообщит о нашей встрече арийским вождям, и тогда мы оба бесповоротно погибли. Я почувствовал в себе твердую решимость идти до конца. У меня не было времени раздумывать, я вылез из пещеры и увидел у самой скалы младшего вождя, державшего в руках плеть. Он с злорадством и торжеством посмотрел на Угольфа, потом на меня, поднял плеть и изо всей силы ударил Угольфа.
Я понял, что нельзя терять ни одной минуты: младший вождь стоит на самом краю обрыва и, видимо, не ожидает с нашей стороны сопротивления. Я притворился испуганным и с поднятыми руками подошел к нему, сказав:
— Прости нас, мы не сделали ничего плохого.
Младший вождь с торжеством посмотрел на меня и поднял плеть. Сделав вид, что я еще более напуган видом поднятой плети, я пригнулся и через секунду, сделав неожиданный прыжок, нанес младшему вождю ошеломляющий двойной удар: в колено ногой и в голову кулаком. Совершенно оглушенный неожиданным нападением, младший вождь не удержался на ногах и полетел с обрыва вниз головой.
Я не испытывал ни малейшего сожаления, — наоборот, я чувствовал торжество: я спас себя и Угольфа и освободил остров от одного из правивших им негодяев. Одновременно с этим я понял, что моя спортивная тренировка сослужила мне большую службу. Взглянув на Угольфа, я увидел, что он смотрит на меня широко раскрытыми глазами, в которых я прочел целую гамму переживаний: ужас, восторг, изумление, преданность.
Угольф схватил меня за руку и сказал:
— Он был злее всех и всегда бил нас плетью.
На всякий случай я все же спросил Угольфа, как он считает: не мог ли сброшенный с обрыва младший вождь уцелеть?
Угольф улыбнулся и ответил:
— Не только человек, но и коза, упав отсюда, разбилась бы вдребезги.
Я понимал, что нам необходимо как можно скорее расстаться. Простившись с Угольфом, я быстрым шагом спустился с горы испытуемых, направляясь к нашей пещере.
На другой день Зигфрид с довольной гримасой сказал мне:
— Радуйся, чужеземец, одни из наших врагов вчера сорвался и упал в пропасть. Две бесплодные рабыни, работавшие внизу на поле, увидели, как младший вождь Энгельберт, стоявший у обрыва на горе испытуемых, вдруг взмахнул руками и полетел вниз. Не иначе, как его ужалила змея, либо он сделался Альфредом.
— Хорошо.
И старик, потирая руки, посмотрел на меня, ища сочувствия. У него при этом по бороде стекала струйка слюны. Я сделал вид, что отношусь равнодушно к этому сообщению, однако почувствовал, что у меня гора свалилась с плеч. В то же время я понял, в какой опасности я бы находился, если бы женщины, видевшие, как полетел с обрыва этот проклятый Энгельберт, заметили меня. В этом случае я и Угольф могли бы считать себя погибшими. Несомненно, что моя болезнь и последующая слабость также должны были укрепить мое алиби. Все это, вместе взятое, меня совершенно успокоило.
Я, однако, сильно ошибался, полагая, что гибель Энгельберта не будет иметь для меня никаких последствий. Вечером того же дня раздался пронзительный звук рога, и Зигфрид, уже лежавший на своей шкуре, вскочил и в сопровождении обоих младших вождей, его охранявших, куда–то поспешил. Я, откровенно говоря, не думал, что эта тревога могла иметь какое–либо отношение ко мне, и объяснял ее исключительно борьбой, шедшей среди вождей.
Зигфрид вернулся очень поздно и выглядел крайне расстроенным.
— Слушай, чужеземец, — сказал он, разбудив меня, —Герман и Иозеф говорят, что ты был вчера на горе испытуемых и что ты навел безумие на Энгельберта. Они дальше говорят, что у тебя дурной глаз и что ты поэтому можешь перепортить много народу. Они хотят тебя казнить или обесплодить, так как у бесплодных рабов никогда не бывает дурного глаза. Завтра жрец Вотана установит — дурной ли у тебя глаз или хороший. Это все, чего я мог добиться.
Я почувствовал, что теряю самообладание. Зигфрид прочел у меня на лице волнение и, видимо, был очень доволен. Насладившись моим беспокойством, он, наконец, сказал:
— Успокойся, чужеземец, жрец Вотана — мой друг и участвует в моем «движении». Этого, правда, никто не знает. Он, конечно, скажет, что у тебя хороший глаз. Ты только смотри: не делай глупостей. Откровенно говоря, я думаю, что Энгельберт свернул себе шею не без твоей помощи.
Зигфрид похлопал меня по плечу, лег и вскоре захрапел.
Как и следовало ожидать, я не мог заснуть и беспрерывно ворочался на своей подстилке, так как чувствовал, что, несмотря на все заверения Зигфрида, мне угрожает непосредственная опасность. Кроме того, я полагал, что предстоящая завтра процедура будет носить унизительный для меня характер. Мне очень не улыбалась перспектива вновь предстать в качестве подсудимого на великом судилище.