Гулять по воде
Шрифт:
– А я видел, как ты…
Да успел язык себе откусить, чтобы тайну не выдать. Студень берег эту тайну от всех, и Башке не рассказывал, а особенно от Аншлага прятал. Сам в уме ее трепетно рассматривал и тоже одушевлялся. В этой тайне бродяжка нагишом в озере на рассвете купалась и думала, что никого вокруг нет. А Студень ночью на холме в кустах прятался, в секрете от всех караулил кирпичных гор мастера и бродяжкино купанье ненароком подсмотрел. Все глаза проглядел на ее светлую голизну да от ударного впечатления стихи придумал. А кирпичный мастер в ту ночь первый раз не пришел и больше не появлялся, видно, кирпичи у него перевелись. Да и то – тех, что на берегу горами лежали, Студню до зимы хватало.
– Что видел? – спрашивает бродяжка и смотрит ясно.
– Да так, – бурчит Студень, – ничего. Ты же мне как сестра? – спрашивает.
– А ты мне как брат, – улыбается бродяжка.
– Вот и буду звать тебя сестрой, – вздыхает Студень и сам себе говорит: – И нечего тут.
Башка на следующий день Аншлага с собой позвал, а тот ни с того ни с сего вдруг заупрямился.
– Надоело, – говорит, – бессмысленные рыла истреблять. Не хочу больше. Я лучше клад искать буду. Уже половину подвалов обстучал, теперь другую половину надо.
А Студень ему поддакивает и кивает: надоело, мол, куда дальше-то? И бродяжка в уголке глазами сияет.
Озлился тут Башка пуще прежнего, обозвал их зомбями Черного монаха и опять один ушел. Только не в город, а в лес и забрел на болото. Там сел на корягу, голову кулаком подпер да стал куковать в одиночестве, думы свои колючие разбирать.
А по правде сказать, самому Башке разбои с душегубством уже поперек горла встали, и тошно от них было. Только не хотел отступать, а хотел силами с Черным монахом помериться. Черный монах вовсе неспроста вокруг да около ходил, это Башка давно рассудил. А как Аншлаг про встречу со старичком рассказал, так и выявилось сразу, какое это неспроста. «Он хочет нас остановить, – сказал себе Башка и решил: – Но я ему этого не дам так просто, а пусть сначала расстарается, если ему так надо».
А может, потому монах и не показывался одному только Башке, что тот раскусил его замыслы. С остальными-то монаху, конечно, проще было. Запутал им головы, Аншлага кладом заморочил, Студня до припадков довел и к стене приставил кирпичи класть, а до того всех троих через Колю битого заманил в монастырь, чтоб сподручнее было вертеть ими. А Башка злился, что монах к нему одному не приходит и силами в открытую мериться не желает, да на остальных действует тайным и хитрым манером. С этим Башка смириться никак не мог. Злодейства еще одержимей творил, чтоб сильней досадить Черному монаху да вызвать его на откровенный разговор. А только монах отчего-то разговаривать с ним не хотел ни в какую. Наверно, мстил так Башке за его умную голову.
Не стерпел Башка, мозги так и распирало от возмущения, – подскочил с коряги и пошел обратно скорым шагом. В монастырь ворвался, Студня от стены отнял, затащил в дальний подвал и там ему все про Черного монаха выложил. Аж запыхался. Студень это все в голове упаковал не так скоро, обдумал со всех сторон и говорит:
– Нет, Черный монах никем не вертит. Ты же не станешь его слушать, вот и не приходит он к тебе. А вертеть всеми хочет тот, со стесанной мордой, который чужие лица себе забирает и носит. И не захочешь, а он к тебе все равно придет и потребует.
– Нет, я хочу монаха сам увидеть и услышать, что скажет, – кипятится Башка, – отчего это мне такое исключение? Я что же, рылом для него не вышел?
Студень плечами жмет.
– А может, он не хочет, чтоб ты им вертел, – говорит.
Башка только рот раскрыл.
– Как так? – спрашивает.
– По первому свисту он к тебе не придет, – отвечает Студень, – а ты теперь сам расстарайся, если тебе так надо его увидеть.
Тут он встал и пошел из подвала. А Башка ему вслед возмущенно кричит:
– Да как расстараться-то?
– Не знаю, – обернулся Студень, – я за него тебе сказать не могу.
Стукнул Башка кулаком об стенку и заорал:
– Я его заставлю!
А Студень уже не слышал его, он к своей любимой стене шел.
Башка из подземья к церкви мшистой направился, перед монахом нарисованным встал, в глаза ему заглянул и говорит:
– Я тебя заставлю.
А после рассовал по карманам пистоли и отправился кровь проливать, чтоб монаха злить. Да как в городе очутился, так его ноги сами неведомо куда понесли. Он им не запрещал и в другую сторону специально не сворачивал, самому интересно стало, куда это его вынесет. А вынесло совсем неожиданно – к лавке, где ужасы продавались. Напротив витрины с резиновыми мордами ноги встали и дальше ни в какую, будто приросли.
Башка на витрину смотрит, а резиновая монстра, самая страшная, на него глазными дырьями в ответ глядит. Морда у нее вспученная, зверообразная и выражение лютое, а только странно Башке сделалось. Показалось будто, и под вспученностью лицо чье-то глянуло, от лютого мучения перекошенное.
– Душегуб, – процедил сквозь зубы Башка незнамо про кого.
И хотел пойти в лавку, расстрелять из пистоли продавца, да ноги опять не послушались, повернули не туда. Завели его в соседнюю лавку, а там сотворил кровопролитие, бессмысленное и беспощадное. Без ума выбежал и пошел по улицам.
Плохо Башке было, совсем невмоготу, будто дышать нечем и в голове кувалда бабахает. Вот запнулся он об люк на дороге, посмотрел невразумительно и вдруг давай крышку сдирать. Прыгнул вниз да отправился по канализациям. Скоро на знакомый путь встал, духу-дерьмовнику пошлинную срамоту на стене отписал и махнул через Мировую дырку до города-побратима Гренуйска.
А в Гренуйске после Дня непослушания порядок вроде восстановился, и на улицах опять через каждый шаг полицейский форменный тролль стоит, надзирает. И гренуйцы смурные по делам своим ходят, друг на дружку не глядят, а если глядят, то непременно с подозрительной миной во взоре. А у иных на рылах явственные печати непослушания еще стоят, на солнце сияют. И солнце по-прежнему из гренуйцев жаркое делает, у солнца тут целые недели одержимого непослушания выдались.
Здесь Башке на ум опять взошел римский шлем, а тот в траве у дивного озера лежать остался. Хорошо ему тогда в шлеме голову напекло – себя не признавал в бунте гренуйском. А тут вскочило на память и поплыло перед глазами, все багрово-темное, и мир под ногами будто зашатался. Башка от внезапности за стенку схватился, чтоб не упасть. Вспомнил, как гренуйский бунт их троих проглотил, а потом выплюнул, пожеванных. Не нравился ему этот гренуйский бунт, с души воротило. А может, они в душегубы оттого и подались, что с души воротило, и от гренуйских понятий, и от кудеярских.