Гулять по воде
Шрифт:
– Вот она, – говорит сам себе, – силушка моя, в земле спрятанная. Но теперь больше не спрячешься, знаю, как тебя найти.
И с новой песней обратно трактор поволок. А у деревни его встретило местное народонаселение, из домов изумленно повыбегшее да на невидаль глаза устремившее.
– Доброго здоровья, бабуси, – крикнул им Афоня и трактор к месту пристроил, – весело ль живете?
А бабуси, в количестве двух, веселья в себе совсем не ощущали и на Афоню тут же ругательски накинулись:
– Что это ты, фулиган такой, расхозяйничался здесь, твое, что ли, это поле, чтоб на нем песни орать да сено нам портить? А чем мы теперь корову нашу и коз питать станем?
– Так это, – задумался человечище, опешивши, – засеять можно. Овсом.
– Ишь ты какой умный, – шумят бабуси, – овсом ему засеять. Навредил нам, траву заливную сгубил, а теперь еще советы раздает, разбойник.
– Да не галдите вы так, – говорит Афоня, – будто здесь другой брошеной земли нет?
– Другая есть, – наседают бабуси, – а только нам самоуправцы не надобны и фулиганов не допустим.
Тут Афоня не утерпел и в наступление пошел.
– А чего же это, – спрашивает, – у вас деревня как вымершая стоит и земля непаханая даром пропадает?
– А кому ж, – отвечают, – пахать ее, если один мужчина на селе, и тот неженатый, да три волосины на голове остались, и с самого утра на ногах не держится? А молодые вовсе давно поразбежались, одни мы тут. Вот, может, ты бы и остался, мы бы тебя фулиганить отучили да к делу бы приставили, вон ты какой здоровый лоб.
– Эх, бабуси милые, – говорит Афоня, – не могу я остаться, мне в богатырский поход идти надо. Вот вернусь, тогда деревню вашу из мертвецов подыму, сила теперь у меня есть. А теперь я вас, бабуси, лучше развеселю, чтоб не ругались и не плакались.
Бабуси пошли и на лавочку сели, платочки подвязали, рты поджали. Афоня же в лес направился, поднатужился и свалил сколько-то штук деревьев. Подтащил их ближе к жилью, спросил у бабусей топор да стал от всего сердца мастерить забаву.
А Ерема, хоть тоже имел сон богатырский, долго под кустом разлеживать не стал, к послеобеду пробудился и в деревню пошел, Афоню кликать. А чем ближе подходил, тем сильней глаза на лоб вылезали. Да было отчего: в начале поля вдруг выросла из земли дылда – колесо громадное на подставке, торчком стояло и вертелось, а к колесу корзинки подвешены и в них старушки сидят, от страху голосят да головами вертят, на округу взирают. А внизу стоит Афоня, колесо раскручивает и старушек радостно бодрит:
– Веселей, бабуси, веселей!
– Это чего же такое? – спрашивает Ерема, чуть в себя придя и вылезшие глаза обратно поставив.
Афоня смеется во весь рот:
– Вот веселю народонаселение, а то совсем оно здесь горемычное и будто вымершее.
– Откуда же ты эту шарманку добыл? – интересуется Ерема.
– А из подсобного материала соорудил, – отвечает Афоня, – только это не шарманка, а каруселя, чертовое колесо прозывается.
– Вот оно как, – сказал Ерема, – а ты, выходит, мастер на все руки.
– Я и на руки, и на ноги, – говорит радостно Афоня, – и на глотку. Я еще петь и плясать могу, и на дудке свистеть. И жареного кабана в присест проглочу, да бочкой хмельного сидра запью.
– Про кабана и бочку хорошо сказал, – говорит Ерема и по животу себя стучит, – а где бы нам теперь это все достать?
Тут Афоня колесо стормозил и кричит старушкам:
– А что, бабуси, нет ли у вас в печи жареного кабана или чего другого для усмирения богатырского аппетита?
– Ты нас сыми сперва со своего чертова колеса, Афонюшка, – лепечут из корзинок бабуси, – а то душа совсем в пятки упала. Авось, и найдем чего другое для вашего усмирения.
– И то верно, – сказал Афоня и стал ссаживать из корзинок старушек, пока их не набралось на земле пять штук.
Бабуси разохались, платочки на головах подтянули да побежали по домам, ковыляючи. А Ерема с Афоней следом пошли.
Только кабана у бабусей не оказалось, и бочки сидра тоже не нашли, хоть и скребли усердно по всем сусекам. Выставили на стол что было, и не так чтобы обильно получилось, а все ж весело. Общий на все село мужчина заявился к пиру с гармошкой и наяривал, себя не жалеючи, а к вечеру с ног падал от угощения. Да чуть было не оженился тут же при всеобщем согласии на самой веселой бабусе. Афоня выплясывал от души – земля тряслась и избушки дрожали, а уж как петь стал разудало – с деревьев зеленые яблоки попадали и покраснели от смущения. Бабуси тоже не отставали, в платочки цветные нарядились, частушки вспомнили, а потом вовсе года сбросили и под гармошку пошли фигуры выделывать. Ерема все посмеивался да Афоню время от времени усмирял, чтоб совсем деревню на бревна не развалил. А как тени стали синеть, поднялся и говорит:
– Ну, потехе срок, а делу время.
Веселье тут и оборвалось. Бабуси сразу в голос завыли и на Афоне обвисли, отпускать не хотели.
– Ничего, бабуси, – сказал он им, поснимав с себя и на землю поставив, – мы еще вас всех замуж выдадим.
– А сам бы ты жену привел, Афонюшка, – отвечают и слезы роняют, – да у нас прижился бы, а мы бы ваших деток как внуков своих нянчили.
– После, бабуси, после, – говорит Афоня и железку наточенную, от пахотного снаряжения отломанную, к поясу пристраивает, – вот богатырский поход сладим, супостата разгоним и заживем мирно.
А долго еще Ерема с Афоней по дороге бабусий плач слышали, родимых матушек вспоминали и сердца крепили.
XLII
Бродяжка нарисовала на стене мшистой церкви Черного монаха в полный анфас. Башка, как увидел его, позеленел с лица, точь-в-точь зеленорылый Вождь, и сказал, что она это сдуру сделала. А бродяжка только улыбнулась и ничего не ответила. Тогда Башка ушел один в город злодействовать, а вернулся сам не свой и ни с кем не говорил.
Студень строил стену и уже далеко вытянул ее, а в промежутках оставлял место для башен, как прежде было.
Хорошо Студню работается. Вот кладет он кирпич и говорит бродяжке удивленно:
– Отчего это кирпичи класть – такое утоление? Прямо одушевление, что хоть летай.
А бродяжка смеется:
– Видел, как лошадь чистят? Скребком. Вот и тебя сейчас так – скребком, только внутри. Если год не мыться, небось в бане одушевление будет.
Студень диву всегда давался на бродяжкины слова и тут не знает, что сказать в ответ. А только само вырвалось: