Гулять по воде
Шрифт:
– За что в кандалы попали?
Студень на монастырь вверх кивнул:
– За это самое. – И вздохнул: – Стену жалко, порушили.
– Они? – показал Никитушка на разбойные рыла.
– Они, – отвечает Студень.
– А стена ваша?
– Наша.
– Как это вам взбрело? – удивился попович.
– А про Черного монаха слыхал?
– Слыхал.
– Тогда чего глупости спрашиваешь?
– Да это я так. Оружие-то у вас откуда?
– Оттуда, – говорит Студень, – чего пристал, как банный лист. Нас теперь надолго в тюрьму засадят, дай воздухом надышаться.
Вдруг милиционерия сверху кричит:
– Тут еще один. С контузией. И ловушки на растяжках, саперов надо.
Аншлага, тоже в кандалах, к ним прибавили. А он ошалевший и головой мотает:
– Там клад, атаман! Монах его сторожит, а сам мертвый, как мумия. Только не внятно мне, отчего их двое?
– Мощи нашли? – всплеснулся Никитушка.
– Один он, – говорит Студень. – Больше не будет здесь сторожить.
Тут возле них появилась бродяжка, села рядом и опять загрустила. А кандалы на нее не надели, будто во внимание не приняли.
– Это кто? – спрашивает Никитушка, а сам смотрит любопытно.
– Бродяжная она, – сказал Студень, чтоб не выдавать ее.
– А клад теперь кому пойдет? – волнуется Аншлаг.
Бродяжка ему говорит:
– Клад теперь с тобой, как дивный город на дне озера.
Аншлаг на нее выставился и замолк в недоразумениях.
– А он чего все молчит, – Никитушка на Башку кивнул, – и сам не в своей посуде будто?
– Ему Черный монах такое настроение сделал, – ответил Студень и больше ничего не стал прояснять, чтоб Башку от переживаний не тревожить. Сказал только: – А из тюрьмы вернусь, сюда приду и посмотрю, как тут все станет.
LI
В эту пору еще одна заморская марка у холма посреди милиционерии остановилась, и оттуда сам Горыныч возник, во всей проспектабельности, а в какой ипостаси, неведомо. Обстановку расценил, на бывших бритых голов особо глазом повел, потом интересуется с поднятой бровью:
– Отчего охраной порядка не милиционерия занята, а частные лица? – и на разложенных по земле кивает.
А главный милицейский начальник говорит, обидемшись:
– Это не частные лица, а разбойные рыла, и от такой охраны порядка у нас зубы болят.
– Мне не ведома их разбойность, – отвечает Горыныч, – а вот эти трое – из банды бритых голов и здешние руины себе присвоили против закона.
– Это мы разберемся, – говорит милицейский начальник, а сам на Горыныча с нелицеприязнью смотрит и рад бы его самого ущучить, да мелкий чин не особенно позволяет.
– Известно, как вы разбираетесь, – заявляет Горыныч, – невиновных в кутузку закатываете, а потом кости сгорелые оттуда достаете.
С милицейского начальника от гневности аж фуражка слетела:
– За такое клеветное распространение я могу особые меры принять! – говорит.
– На бумажке прими свои меры и подотрись, – грубит Горыныч и обратно в машину лезет, потому как видит, что бесполезно ему тут быть и милиционерия нелюбезно настроена. А все потому, думает, что Кондрат Кузьмич в других средствах против него ослабел и усиливаться решил через милицейскую неприветливость. А то еще глубоко дознаваться начнут и вовсе подкопаются под него. Такая тут Горынычу неприятность открылась.
А только развить отступление он не успел, оттого как озеро вдруг забурлило и явило из себя доисторическую монстру. Голова на длинной шее плыла к берегу и, видно, торопилась страшно, подвывала внутриутробно. Милиционерия вмиг по сторонам раздалась, а за ними разбойные рыла с земли повскакали. Главный же начальник с места не тронулся, пистолю вынул и в монстру решительно прицелился. Но тут его Ерема и Афоня с пути отодвинули, а с ними Никитушка, и встали втроем против доисторической скотины.
А скотина себя конфузно повела. В неглубокое совсем место выплыла, а все только одна голова на шее торчит, тулова под ней не видать. Вот она на мели застряла и тянет страшную морду к Горынычу, челюстью клацает. Чуть голову ему не отгрызла, да Горыныч увернулся. Тут Афоня плечи расправил и морду скотине кулаком отбил. А она треснула и пополам развалилась, какие-то тряпочки на ней обвисли и железочки повыскакивали. Афоня охнул от странного действия, а в брюхе монстры отверстие открылось, и из него вылезло жалкое что-то.
– Вот так природное явление, – заусмехался Ерема. – Это кто ж такой?
– Пугало огородное, – бурчит Никитушка.
А пугало знатное – весь в струпьях и гнилых язвах, страх глядеть. На колени повалился и как взвоет:
– Не могу больше монстрой быть! – А вдруг к Горынычу кинулся и на нем обвис. – Сжалуйтесь, Захар Горыныч, не оставьте в беде погибать! Совсем проклятое озеро истерзало.
Горыныч его с себя содрал, рыло искривив от брезганья, и говорит:
– Какой я тебе Захар Горыныч, знать ничего не знаю.
А Студень под бок Аншлага толкнул:
– Не задалась у Вождя политика, – говорит.
Милицейский начальник очень таким разворотом заинтересовался и велел на обоих тут же кандалы нацепить, потому как за поимку доисторической монстры и ее владельца ему мелкий чин теперь должны были в повышение произвести. Горыныч, конечно, даваться не хотел и грозился всяко, но его слушать не стали, а уломали по-быстрому, со всем уважением и в машину затолкали. Тут и всех остальных разбойных рыл погрузили да увезли, а Башку, Студня и Аншлага отдельно от всех, с особой честью запаковали.