Гулять по воде
Шрифт:
А бродяжка вдруг смеется:
– Тот, кто ищет клад.
Лестница кончилась, и они очутились в глухом закутье. Тут гроханье сильнее, совсем рядом. Бродяжка свечку выше подняла и ахнула, а Коля чуть было по матушке не сказал от сотрясения чувств. Вокруг старинные доски с ликами предстали, большие и малые, вскладчину и в особицу, а между ними разное церковное для служб, ларцы-ковчеги, кресты и оклады, ткани расшитые. Все вперемешку, а будто и в порядке чинном сложено. Да в стене напротив дверка дубовая, и в нее колотятся.
Коля засов отодвинул, тут на него Аншлаг выпал, очумевши и на половине рева. А Коля ему рот ладонью прижал и говорит:
– Не шуми, недоросль.
Аншлаг озирается в страшном удивлении, дышит жадно и головой для ясности встрясывает, мозги на место ставит.
– Это чего, музейный склад? – таращится. – А меня снарядом жахнуло и под башню закатало.
Бродяжка его за руку взяла и наверх по лестнице повела, а не то он головой бы совсем съехал от сильного впечатления. А как мимо монаха проходили, Аншлаг перепугался и наверх с криком убежал. Узнал старичка, который первым стену клал. Бродяжка его возле церкви отыскала, а Коля внизу с монахом остался, трезвение производить по-благочинному.
Здесь Аншлаг от бродяжки снова отбился и к воротам идет, гласит радостно:
– Мы клад нашли, атаман, самый настоящий!
Башка на миг голову от сражения отвернул, сказал через зубы:
– Кто ищет, тот найдет.
А как отвлекся, так перед ним разбойное рыло возникло. Ощерилось злорадно и стало убивать Башку. А только не успело. Между ними третий явился, Башку за руку взял и назад отодвинул, а сам впереди встал. Вся расстрельная порция ему досталась, да ничем не повредила.
Разбойное рыло в ужасти отступило и в кусты укатилось. А монах руку Башки отпустил и без оглядки с холма вниз пошел. Лихие головы в него постреляли сначала, а потом бросили и вслед ему смотрели, устрашась. Монах к озеру спустился – и вроде шел медленно, а у берега скоро оказался.
Аншлаг к Башке подбежал, и бродяжка рядом встала, а за ними Студень приковылял, утомившись войну вести. Все на монаха, как один, глядят. Вот он на воду ступил и пошел прямо по дивному озеру, аки посуху, чуть поверхность колышет.
Башка в сотрясении пукалку свою автоматную кинул и за ним рванулся. Бегом до берега добежал и по воде помчался, будто полетел, а только через пять метров бултыхнулся и стал тонуть. Забыл, верно, как плавать.
Студень ему на выручку бросился, сам сраженный и будто кипятком ошпаренный. Тут уже мигалки запиликали, и от машин возле холма сразу тесно стало, а лихим головам обидно. Милиционерия повыпригивала и всех разбойным рылом в землю положила. Студень Башку на берег вытянул, и на них тоже кандалы нацепили. А только здесь снова у всех головы посрывало.
Монах посреди озера шел, и ему навстречу из воды город встал, лучезарный и на солнце золотом сияющий. Воздвиглись у всех на виду шатры цветные, маковки резные, купола огневые, красой неописанной на все стороны расхвалились и стоят, глазам радость несут. Перед монахом ворота городские раскрылись, и вошел туда, пропал из зрения.
Милиционерия, рты раскрывши, на диво глядит, лихие головы землю жуют, Студень с Башкой свое переживают. А тут еще к холму три богатыря подходят, с богатырского сна пробудившись.
Первым на поляне Никитушка глаза продрал после ночных трудов, да Ерему растолкал, а Афоню они уж вдвоем на ноги подымали сильными приложениями.
– Что за комары мне на ухо звенят? – прозевался наконец Афоня.
Ерема ему отвечает:
– Стреляют.
Афоня прислушался и говорит:
– Ну и пусть себе стреляют, не богатырское это дело, пальба бестолковая.
– Надо бы посмотреть, а вдруг сгодимся, – отвечает Ерема.
– Как будто у монастыря шумят, – тревожится Никитушка.
– А завтрак?! – сдосадовал Афоня. – Я на пустое брюхо с супостатами не воюю.
– Твоя сила не в брюхе, – напомнил ему Ерема.
За таким разговором из лесу вышли и к монастырскому холму в обход озера направление взяли.
– Откуда там стена вокруг взялась? – присматривается Никитушка и богатырей торопит.
А все равно к делу не поспели, только к шапочному разбору, да главное все же не пропустили. Как дивный город из воды встал, залюбовались им, а к монастырю пришли, тут краса неописанная попрощалась и скоро совсем в озере скрылась, как не было ее. А все же была. Милиционерия в таком явлении врать не станет, разбойные рыла подавно. Все ее видели, у кого глаза на месте, и никто не умолчал, у кого язык от изумления не проглотился.
Богатыри побоище оглядели, разложенные по земле рыла обозрели, мертвых и поврежденных пересчитали. А раненых по докторским мигалкам уже расфасовывали и отвозили.
– Что за дела тут лихие? – спрашивают богатыри.
– А вы кто такие будете? – им говорят. – Документы свои объявите.
А сами на Афоню хмурятся, больно здоров человечище, вдесятером его не уложить.
– Да мы люди мирные, – говорит Ерема, – мимо проходили, дивом на озере любовались.
– Мы тоже любовались, – отвечает ему главный милицейский начальник, да не такой главный, как Иван Сидорыч был, помельче. – А только бумага у нас есть, чтоб взять под арест двух верзил и одного недоросля, подсобников бритых голов, потому как оные подсобники перекачку особо опасным образом ночью разнесли и заморским служащим урон сделали.
– А вот пусть они свою заморскую службу и несут у себя за морем, – ворчит Афоня.
– Да разве у нас головы бриты? – добродушествует Ерема. – Мы только бороду бреем.
– Вижу, вы птицы не простые, – задумчиво молвил тут милицейский начальник, к особому значку у Еремы на груди глаза устремивши, и спрашивает с надеждой: – А может, сами в отделение пройдете?
– Да нет уж, – говорит Ерема, – у нас еще дел по горло, вы как-нибудь сами разберитесь со своими бумагами.
А Никитушка, на Студня и Башку уставимшись, спрашивает: