Гунны

Розенфельд Семен Ефимович

Скрипят телеги, ржут лошади, кричат победители.

И над всем стоит палящее солнце, освещая прозрачные облака золотистой пыли.

У самой волости, с обеих сторон дороги, вдоль придорожных канав были разбросаны тела расстрелянных крестьян. Вспухшие, потерявшие человеческий облик, покрытые землей и черной кровью, они лежали в причудливых позах — ничком, навзничь, врывшись головой в землю, нелепо разбросав вывернутые, скрюченные руки и ноги.

Над трупами низкими тучами носились черные стаи кричащего воронья и кое-где причитали

у опознанного тела одинокие женщины, окруженные плачущими детьми.

В стороне, над соседней деревней, стремительно поднимались к небу сине-черные вьющиеся спирали. Дым закрывал солнце, и над шляхом проплывали бурые облака, затягивая длинной тенью скрипящий обоз, толпы пленных и застывшие трупы расстрелянных.

— Сожгли, собачьи дити, усю Перловку.

— Мужиков усих постреляли.

— Теперь над бабами змываются.

— А хлиб зараз вывезли.

— Вон и стадо виттиля гонют.

— Та не одна ж Перловка — уся волость горит...

В селе, над поповским домом, у самой церкви, развевался германский военный флаг. У ворот стоял часовой, телефонист разворачивал провод, ровно гудел приглушенный гомон притихшей толпы.

Жилистый, с набухшей над воротником шеей, коротконогий офицер, выпучив круглые глаза, натужно кричал:

— Ви будет хлеб одавайт?.. А?!.

Толпа молчала.

— Ну?!.

Длиннобородый белый старик вышел из толпы:

— Ваше благородие... Усе вам отдали... Усе вы забрали...

Вартовой шепнул что-то немцу. Глаза немца затянулись краснотой, лицо еще больше набухло.

— Твой внук у Красни арми?.. Да?..

Старик молчал.

— Я спрашивайт, он большевик?..

Старик молчал.

Немец кивнул солдатам, и старика увели во двор.

Конвойные подвели Остапа.

Лицо его, покрытое пыльной маской, было неподвижно. Сжатые челюсти окаменели. Только глаза горели на посеревшем лице.

Немец прочел сопроводительную записку.

— А-а!.. Это ти... Очень ха-ра-шо...

Он обвел рукой широко вокруг.

— Эти все твой работ?.. Эти ти ходиль по всем деревня, говориль — не надо немцам хлеб давать?.. Да?.. Ти говориль — немцы надо бить?.. А?..

Остап молчал, не сводя пристальных глаз с немца.

— Тебе надо на Украина — совет?!. Говори!!.

Челюсти не размыкались.

— Молчишь?.. Русски свиня!.. Ти завтра навсегда замолчишь, абер ти раньше будешь немного кришать... Да... Ти будешь рассказать про свой товарищи.

— Ваше благородие, прикажите развязать руки, усе расскажу...

— Зачем руки, ты будешь с язык рассказать!

— Больно рукам, ваше благородие, не можно терпеть, прикажите развязать!

Немец хитро посмотрел в глаза Остапа, короткий миг подумал и крикнул:

— Штрик вег [12] !

Конвойный, приставив винтовку к сгибу локтя, стал развязывать, но едва успел упасть провод, как Остап рванул к себе винтовку. Винтовка взлетела над головой офицера.

Немец

рухнул как подпиленный столб, тяжело и плотно. И в тот же миг, чертя винтовкой широкие полукруги, прыгая из стороны в сторону, Остап начал бить по головам солдат, яростно выкрикивал одни и те же слова:

— Бей их!! Бей, не стой!!

Пробужденная этими криками от оцепенения толпа арестованных, невольно повинуясь этому яростному призыву, бросилась на немцев. На площади закипела схватка. Растерявшиеся немцы были обезоружены, прежде чем успели что-либо сообразить. С крыльца одиноко застучал пулемет, но сейчас же захлебнулся.

12

Развязать! (нем.)

Остап кричал, заглушая шум толпы:

— Режь телефон!.. Оружье хватай!..

Люди сбегались к нему, почуяв командира.

Потрясая винтовкой, босой и грязный, он бросал в толпу:

— Не будемо терпеть, не будемо!!.

Толпа отзывно гудела, плотнее смыкаясь у крыльца.

— ...Паньска рада продала нас нимечини, — им землю, хлеб, сало, скотину, нам — шомпола та пули!..

— Не дамо хлиба!

— Ничего не дамо!

— Хай вертаются, виткиля пришли!

— Гнать их в сучий куток!..

Привычно, будто всю жизнь командовал, Остап приказывал:

— Товарищи!... Теперь других дорог нема — выкапывайте оружие, вдаримо на немца, по всей Украине вдаримо!.. Та быстрийше, кажная минута — як жизнь!..

В синих сумерках из села по всем дорогам мчались верховые, и к ночи восставшие — одиночками, группами, большими толпами — шли к волости из окрестных деревень. На окраинах села женщины и подростки, окрашенные багровым светом восходящей луны, рыли поперек большой дороги и малых тропинок ряды узких окопов.

Во дворах и хатах чистили оружие. Его вытаскивали из погребов, из картофельных ям, из-под половиц, из навозных куч, из стогов соломы и сена. Ржавые винтовки, корявые обрезы, тяжелые револьверы, покрытые зеленой плесенью пулеметные ленты, потемневшие, без ножен, тупые, зазубренные шашки, порожние и полные патронные подсумки и даже целые пулеметы.

А старый артиллерист Кривой Опанас принес к штабу и положил у ног Остапа покрытый землей и навозом трехдюймовый артиллерийский снаряд:

— Ось! Чим богат, тим и рад. Достанемо пушку, будем стрилять.

IX

Еще над головой не погасли звезды, еще на западе степь утопала в серо-синей предрассветной мгле и только начали раздаваться первые утренние голоса просыпающихся птиц, еще утомленные люди тревожно спали в свежевырытых окопах, зябко кутаясь в старые солдатские шинели и рванью многолетние свитки, — когда внезапно где-то наверху пронесся раскатистый, протяжный гул и, быстро пробежав, заглох в недалеком овраге за большим шляхом.

Люди молчаливо вскочили и стали смотреть на восток.