Гунны
Шрифт:
— Немцы, немцы!.. — пронеслось уж явственно от воза к возу. — Бачь, с того краю идуть!
— Коней забирать будут... — догадался кто-то.
— Ой, пропали наши кони...
Кто-то стал торопливо запрягать, свирепо понукая застоявшихся сонных лошадей.
— Но! Но!.. Ты!.. Стой, не бийся! Та стой ж, невира [9] !..
Точно по сигналу все вдруг поднялось, заторопилось, закружилось в тревожном вихре. Пытаясь выехать из рядов, бешено стегали по спинам лошадей, но те испуганно становились на дыбы, опрокидывали телеги, неслись на соседей, топтали детей и птицу.
9
Нехристь.
И — так же внезапно, как начался — переполох утих. Все неожиданно застыло в испуге. Только кое-где скрипели еще колеса тронувшихся телег и яростно ругались перепившиеся буяны.
Охваченные редким кольцом кавалерии, люди молчаливо смотрели на въехавшую в середину площади конную группу немцев. Пеший отряд двинулся вдоль рядов, и, точно передразнивая покупателей, ветеринары стали одинаковым заученным жестом раскрывать лошадиные рты, щупать бабки, хлопать по крупу. Принятую лошадь выпрягали и уводили, а застывшему в онемении хозяину выдавали аккуратный синий «квиток» и деловито шагали дальше.
Лошадей не браковали, брали всех подряд. Выпрягали из телег, отвязывали от барьеров и кольев, отбирали у хозяев и, сгоняя в табуны, отводили на край площади.
Люди тихо роптали, боязливо переговаривались между собой. Женщины беззвучно плакали.
— Що це буде? Последних коней забирають.
— Як теперь быть? Як же ж без коня?
Пьяный крестьянин, швыряя мерлушковую шапку на землю, кричал, обливаясь слезами:
— Не дам кобылы, не дам!.. Хоть росстрилюйте, не дам!.. Хиба ж мени можно без кобылы?.. А?.. Що ж я без ее робыть стану?!. А?!.
Между возов тихо пробирался Остап, покрытый соломенной чумацкой шляпой, в широченных, измазанных дегтем шароварах. Обросший бородой, он был неузнаваем. У каждой телеги он останавливался и как бы невзначай бросал:
— Що же воно так и буде?.. Як захотят — так и станут змываться?.. И хлеб, и скот, и усе на свити — чужим дядькам, а нам що?..
— Ну, а як же быть?
— А не давать — тай годи! Не давать!..
— Эге, ты и сюда забрався, — вырос неожиданно перед Остапом рыжий Пиленко, — все народ змущаешь?..
Остап хотел пройти мимо, но подвыпивший Пиленко загородил ему дорогу и, густо багровея, хмельно размахивая кулаками, натужно кричал:
— Тикай з ярмарки! Та з села тикай, бо наче головы злишим!
Откуда-то неожиданно для Остапа появилась Ганна и, схватив за рукав Пиленко, стала его оттаскивать.
— Та идить, хозяин, к арбе, усю птицу покрадут!.. Идить!..
— Не твое наймичье дило! Ходи сама до птицы, ходи, пока вожжей не огрив!
Ганна оттаскивала Пиленко к арбе, наполненной клетками и птицей. Упираясь, он шел, на ходу оборачиваясь и крича:
— Що?.. Взяв?.. На, выкуси!.. Вона моя баба, а не твоя!.. — Он грубо облапил Ганну. — Що хочу, то с ней и роблю!!. Ось!..
Улыбка сползла с лица Остапа. Брови сдвинулись, сжались челюсти. Он внезапно прыгнул, схватил Пиленко правой рукой за шиворот, левой под зад и поднял высоко, во всю длину своих здоровых рук, и сразу, рывком, швырнул вниз. Взяв Ганну за руку, скрылся в толпе.
У самого края рядов, на перекрестке двух дорог, где шла приемка лошадей, немцы вплетали в лошадиные хвосты номерные таблички. Одна из лошадей не давалась, била задом, становилась на дыбы. Немец бегал вокруг, ругался, звал на помощь, но и втроем справиться с ней не могли. Взбешенные солдаты злобно дергали за повод, нещадно били кнутом, но жеребец с глазами, налитыми кровью, раздувая багровые ноздри, метался из стороны в сторону, разбрасывая немцев, как щепки. Испуганные и рассерженные, они топтались в смущении. Из толпы вышел хозяин жеребца, молодой крестьянин, почти юноша.
— Стойте, я его сам возьму!
Он подошел к лошади, похлопал ее по крутой, упругой шее, погладил морду и вдруг легко, как с трамплина, вскочил ей на спину. Дико гикнув, взмахнув руками, он толкнул лошадь, и та, внезапно рванувшись, распластав ноги, с места бешено понеслась, мимо придорожного колодца, через плетни и канавы, по чужим дворам и огородам, унося улюлюкающего, свистящего всадника в открытое поле, к недалекой реке.
Ошарашенные немцы сначала растерялись, потом вскочили на коней и бросились вслед, но усталые лошади безнадежно отставали, вызывая смех толпы.
— Що, ноги коротки достать такого жеребца?
— Погоди, подрастут, тоди погонишь!
— Не садись на чужого коня!
— А де ж ему своих взять, коли ж из них ковбасу дома зробили!
Мальчишки визжали вокруг:
— Немец-перец, колбаса, свистнул лошадь без хвоста, сел задом наперед и заехал в огород.
Потеряв надежду нагнать беглеца, немцы стали стрелять. То справа, то слева, то сзади всадника взметались серые облачка пыли, но живая мишень уходила все дальше, становилась меньше и скоро скрылась совсем за линией спуска к реке. А еще через несколько минут на том берегу показалась крохотная точка, постепенно сливающаяся с бурой травой.
— Ушел! Ушел парень с конем, дай ему бог здоровья!..
В суматохе многие стали уводить своих коней. С ярмарки начали разъезжаться, народ двинулся сразу, во все стороны, оттирая немцев, опрокидывая рогатки.
По команде лейтенанта немцы собрались у въезда на площади, и вдруг в скрипящий ярмарочный гул ворвался дробный треск и вслед за ним сразу другой, третий...
На миг все остановилось, замерло, затем люди хлынули, спасаясь от пуль, к середине села, оставляя на произвол обозы и скот.
На площади и дальше на всем пути — у возов, между сбившимися в кучу овцами, под опрокинутой арбой с сеном, в разных позах: сидя, лежа, навзничь, ничком, на боку — были разбросаны человеческие тела. Одни застыли в неподвижности, другие медленно куда-то ползли, третьи ворочались на месте, точно одни уже давно заснули, другие только укладывались.
В навозной жиже, опираясь на колесо рессорной брички, полусидела маленькая светлорусая девочка, и по лицу ее со лба стекала струйка крови. Головка опрокинулась чуть назад, в полуоткрытых голубых глазах застыли испуг и удивление. Рядом, протянув руки к девочке, точно желая достать ее, лежала ничком такая же светловолосая женщина со сбившимся на плечи головным платком. В стороне от них, разбросав большие ноги и длинные, будто нарочито вытянутые руки, свалился навзничь огромный седоусый человек, и в разжатом кулаке его лежал синий «квиток» на принятую лошадь.