Гунны
Шрифт:
«Все правонарушения и преступления, общественного порядка или совершенные против германских и австро-венгерских войск, подведомственны исключительно германскому и австро-венгерскому полевому суду».
«Все железнодорожные служащие, рабочие мастерских должны немедленно вновь приступить к работе. Невыполнение этого приказа является неподчинением военным законам и рассматривается как угроза действующей армии. Виновные в разрушении железнодорожных путей и оборудования или в попытках такого разрушения караются смертной казнью. Виновные в нарушении работы железных дорог другими средствами или пассивным отношением к таким нарушениям также подвергаются самому суровому наказанию».
Но приказы не помогали.
Страна не хотела чужой власти. Народ защищал родину. Крестьяне не отдавали хлеба, рабочие не работали на врага.
Немцы разгоняли селянские съезды, — делегаты тайно собирались в лесах. В Голосеевском лесу делегаты второго разогнанного съезда читали слова Сталина об отечественной войне, — вынесли решение — до конца бороться с гетманом и оккупантами. В немецкие казармы — в пехотные части, в батареи, в кавалерию — проникали большевистские агитаторы, организовывали тайные солдатские комитеты, внедряли литературу — «Киевский коммунист» и «Воззвание съезда повстанцев к немецким солдатам».
Полевые суды работали день и ночь. Вешали, расстреливали круглые сутки. Старые царские тюрьмы наполнялись доотказа.
Ничто не помогало!
И враг в отчаянии, в испуге, в недоумении начинал теряться.
Уже в августе австро-венгерский министр иностранных дел Бурьян пишет послу в Киеве Форгачу шифрованную строго секретную телеграмму:
«Общее положение может создать необходимость вывода из Украины стоящих там в настоящее время австро-венгерских и германских войск. Этот вопрос рассматривается сейчас верховным командованием Австро-Венгрии и Германии, но пока еще находится в стадии предварительного обсуждения».
Министр осторожно сообщает эти печальные новости послу и спрашивает, как он к этому относится.
Но жизнь вскоре ответила сама за себя.
XI
От станции Конотоп, через Бахмач, Круты, Нежин и от Харькова, Чернигова, Полтавы, Кременчуга широким радиусом по направлению к Киеву шли один за другим длинные товарные поезда, красной лентой извиваясь на ровном рельсовом пути.
Справа и слева расстилались широкие черниговские, харьковские, полтавские степи, разбегались во все стороны давно заброшенные, осиротевшие поля, густо поросшие тырсой и ковылем. Издали темнели небольшие полосы орешника, выделялись группы нивесть откуда занесенных дубов, кленов, ясеней, и за ними снова без края убегали в синюю даль серые невспаханные поля, одинокие несжатые полосы или небольшие, точно подстриженные площади с редкими копнами свежескошенной ржи.
Тихо и безлюдно было на полях, будто ветром снесло все ближние села; казалось, люди оставили насиженные места и ушли в далекие края, уведя с собою и детей, и скот, и птицу.
Тихо было на полях.
Только вдоль стальных путей на огромном расстоянии друг от друга мерно шагали, настороженно вглядываясь в даль, немецкие солдаты и гайдамаки.
Протащится, прогромыхает тяжко нагруженный товарный состав, е площадок поглядят на поля усталые часовые, и снова пути застынут в тишине.
В сумерки, когда багрово-золотое солнце скроется где-то далеко за широким сказочным Днепром, в степи становится еще тише, еще безлюдней, будто здесь никто никогда и не бывал, будто ничто живое сюда не заходило.
Откуда-то наплывает едва уловимый мягкий ветерок и разносит терпковато-нежный аромат свежескошенного сена и пряный запах нагретой за день травы.
Прогудит за поворотом паровоз, проползет длинный, звенящий железом, хлябающий, стучащий товарный состав, и снова ровная, нежная музыка ночных полей льется неустанно над землей.
Из-за брошенной обгоревшей будки к путям медленно, ползком, пробиралась небольшая тоненькая фигурка. На минуту она застывала и, прислушавшись, снова ползла. У самых путей тень слилась с темнотой, как будто врылась в землю или исчезла, испарилась. Но вскоре она зашевелилась, приподнялась и, точно поискав что-то на шпалах, стала упрямо над чем-то возиться.
Издали на путях тускло вспыхнул крохотный огонек и стал медленно приближаться. Маленький человечек юркой змейкой сполз с рельс и сразу исчез в темноте поля. Огонек, то спускаясь до самых шпал, то снова поднимаясь, медленно проплыл вдоль путей до самого поворота и повернул назад. Двигаясь так же медленно и неровно, он дошел до моста и там сразу погас.
Темная фигурка снова вернулась к старому месту и неторопливо, равномерно задвигалась на одной точке. Казалось, худенький мальчик изо всех сил гребет. Сидя и вытянув книзу руки, он размеренно сгибался, словно упрямо боролся с течением неспокойной реки. Только тугой скрип ржавой стали и глухие металлические звуки говорили о чем-то другом.
Сергунька, обливаясь потом, с трудом нащупывая в темноте рельсовые стыки, напрягая все свои силы, отвинчивал огромным французским ключом ржавую, плотно пригнанную неподвижную гайку. Он сплевывал на руки, надевал на ключ свою рваную шапку, но гайка, точно припаянная к рельсе, нисколько не поддавалась. Сергунька, отдохнув с минуту, взялся за ключ с новой силой и, резко дернув, вдруг опрокинулся на спину. Гайка, неожиданно сдвинувшись, легко пошла. Сняв ее, он взялся за другие, и снова — то не находил гайки, то ключ не налезал, то соскальзывал, и все они одинаково упрямо не поддавались, отнимая последние силы. Покончив с одним стыком, Сергунька направился к другому и лишь тут заметил, что рельса связана не только одна с другой, но прикреплена костылями к шпалам.
Он сплюнул и быстро пошел в поле.
Недалеко от путей, у перекрестка двух тропинок, Сергунька тихо свистнул. В густом бурьяне кто-то ответил. Он вошел в высокую траву, как в лес, и устало подсел к троим.
— Ну, що?
— Та ну вас к бису!
— А що?
— Що, що... Надо гвоздики вытягнуть!.. Вот що!..
— Яки гвоздики?
— А таки, каждый длиннющий, як штык.
Первый дядька начинал сердиться:
— Говорили тебе — не ходи один! «Ни, я сам, я сам»... Вот и сделал сам!..
— Коли б ни ции загогулины...
— «Загогулины»...
Второй дядька хриплым топотом долбил:
— Не будем снимать... Як я говорил, так и сделаем... Приготовим шпалы.... А ще лучше — рельсу... Там коло путей их много...
— Верно, я бачив коло будочки.
— Мовчи, знаемо без тебе... Як Гаврило за лесом загудит — мы шпалы поперек!... И все... Ты, габелок, сбегай назад, скажи Остапу, щоб к первым петухам тут за лесочком поховались... А як паровоз брякнет об рельсу, хай той дорогой враз подъезжают к пути...