Гунны

Розенфельд Семен Ефимович

За семь верст гнали лошадей в ближайшее село, привезли знакомого фельдшера.

Фельдшер обжигал над огнем узкие ланцеты и говорил Остапу:

— Заражение крови у нее... плохо очень... Я расширю рану и прочищу... Иодом ее смажу... А там — все зависит от организма... Может и выживет...

Петро носился на рыжем своем жеребце по взбаламученному лагерю и передавал приказы Остапа.

Запрягали лошадей, выстраивали обоз, на выходе из леса вытянулась двумя длинными шеренгами пехота, четырехугольником темнела конница, в хвосте застыла батарея.

Остап молча стоял у черной брички, на которой лежала безучастная Ганна. Она больше не металась, не стонала и, казалось, спокойно уснула. Он наклонился над ней и долго, неотрывно всматривался в лицо ее, освещенное скупым мигающим светом железнодорожного фонаря.

Он смотрел на большой чистый лоб, на ровную линию носа, на чуть раскрытый маленький рот, на беспомощный белый подбородок, и чувство огромной, безмерной, невместимой нежности наполняло его грудь.

Он взял ее руку, горячую, безвольную, прижал ее к своим глазам, к груди, ко рту:

— Ганну... Ганнуся...

Кто-то взял его за плечо.

Он обернулся.

Петро, держа под уздцы лошадей, свою и его, тихо сказал:

— Пора. Садись.

На бричку сели Назар и Горпина. Тихо поехали вперед. Пристали к хвосту обоза.

Мимо них промчались Остап и Петро. И через минуту где-то уже далеко впереди раздалась команда Остапа:

— По коням!..

В предрассветной зеленой темноте, топая, скрипя и дребезжа, глухо двинулась колонна, плотно трамбуя широкую лесную дорогу.

Вышли из леса вдоль знакомого шляха.

Вороний Гай оставался все дальше и дальше, темнея зеленым квадратом знакомых и близких дубов, кленов и грабов.

XVI

Пройдя стороной станцию Британы и оставив в лесу обоз, партизанский отряд Остапа Оверко пересек линию железной дороги, переправился через узкую речонку Загоровку, недалеко от Плисок, и здесь остановился.

Но никто не мог точно указать, где теперь шайка Полянского. Еще вчера они были здесь, поблизости, а сегодня черные дымы взвивались уже на горизонте то здесь, то там, и, значит, искать бандитов надо было где-то по округе.

К полудню неожиданно прибежали откуда-то мальчишки и наперебой стали сообщать, что в селе Китоловке «мужики дуже бьются с офицерами».

— Дяинька, подсобите!.. — молил мальчишка лет тринадцати.

— Дяинька, подсобите, бо наших одолевают!.. — вторил мальчишка чуть помоложе.

— А сколько их там?

— Человик, мабуть, триста!

— Та не бреши!.. Мабуть сто, а то и меньше!..

— Кто ж из вас брешет?..

— Оби два брешут, — вмешался первый ходок с желтыми усами, — в тим отряде сорок офицеров и — все...

— Остап! — вырвался в нетерпении Петро. — Дай конников, я один пойду!.. Ты ось там за могилой садись с пехотой и пушками... Я зараз справлюсь, а колы що сюды погоню — туточки ты их встретишь!..

Остап спокойно посмотрел на Петра и так же спокойно сказал:

— Дуй.

Петро только взмахнул рукой и горласто крикнул:

— Айда!!

И понесся вперед, увлекая за собой топочущую толпу орущих, свистящих, гогочущих конников.

За ними внезапно вырвался на своем высоком «немецком» жеребце вихрастый, золотоголовый Сергунька и полетел, стараясь нагнать больших.

Уже издали увидели на окраине ближнего села, с противоположной его стороны, бегущих в поле крестьян. Было ясно, что они скрываются от погони — в руках их мелькали вилы, лопаты, топоры, они часто оборачивались, но, на миг задержавшись, снова бежали вперед, падали, поднимались, опять падали, что-то кричали, и вслед им все чаще неслись глухие хлопки винтовочных выстрелов.

— Стой!!! — обернувшись, закричал Петро. — Стой!!!

С размаха лошади сбились в кучу.

Петро кричал яростно, во все легкие, точно конники были глухи:

— Воны у того края села!.. Зайдем збоку и вдаримо в тыл!.. На вулице — держаться з обоих краев, у самых хат — по одному, а налетать — кучей!.. Понятно?!.

— Понятно!!!

Петро поднял руку:

— Слева по два, а-а-арш!..

Боковыми проходами между дворов шагом вышли на улицу.

И сразу же Петро увидел в конце ее, почти на выходе, толпу русских военных, в знакомых офицерских формах. Стоя в полный рост, они стреляли в поле, а часть их возилась несколько позади у разбросанных бричек, телег и верховых лошадей.

Помчались, растянувшись двумя длинными цепочками, вдоль обеих сторон широкой улицы.

И сейчас же там, в конце села, их увидели, засуетились, резко повернули тачанки с пулеметами, открыли бешеную стукотню.

Пачками, залпами, врассыпную стреляли офицеры по конникам, злобно выстукивал пулемет какую-то дикую пляску, сбитый пулей, сваливался с коня то один, то другой партизан. Иные из них уже чуть попридерживали лошадей, уже кто-то свернул, не выдержав огня, в ближайший двор, но дрогнула и живая крепость перед вихрем коней, стремглав несущих своих всадников. Гудящей, неудержимой толпой налетели партизаны.

Не легко сдавались офицеры.

По всем правилам искусства защищались они винтовками, и страшные удары партизанских шашек с треском, высекая огонь, обрушивались на стальные стволы, на затворы, на крепкие приклады винтовок.

Стиснутые со всех сторон, бандиты падали под взмахами тяжелых мужицких лопат и топоров, под копытами разгоряченных крестьянских лошадей.

Подоспевшие селяне уже сами расправлялись со своими врагами, с теми, кто только вчера собрал с села мародерскую «контрибуцию», кто расстрелял — на глазах матерей, жен и детей — шестерых демобилизованных, недавно вернувшихся с фронта, кто выпорол тринадцать крестьян, в том числе женщину, защищавшую мужа, кто в пьяном бреду, из удали, для фейерверка, сжег три хаты подряд, кто час тому назад стрелял из пулеметов в толпу безоружных крестьян, отказавших офицерам в выдаче лошадей.