Гурманы невидимого: от "Собачьего сердца" к "Лошадиному супу"

Говоря о советской идеологии и о советском идеологическом поведении, можно констатировать одно: советскость имеет отношение к питанию. Советский человек вступает в отношение с питанием: он озабочен питанием, выполняет долг питания, испытывает вину перед питанием. Тем самым он имеет ни с чем не сравнимую ценность питания: советский человек — потребитель полного тела питания. Объектом потребления является питание как таковое — польза питания, необходимость питания, ценность питания, но поскольку потребление это и есть акт питания, объект дан потребителю непосредственно. Быт и забота обеспечивают ценностью,

однако сферой потребления ценности является идеология: дискурсирующий идеолог имеет ценность в безотказном распоряжении, идеологический дискурс — особо эффективный способ пищевого поведения.

«Еда — штука хитрая», — философствует за обедом профессор Преображенский. Философия профессора Преображенского — философия за обедом, платоновская философия, симпозион. «Я без пропитания оставаться не могу», — заявляет кинический философ Шариков. Для одного еда — больше, чем еда: это идея; для другого потребность — больше, чем потребность: это принцип. Спор идет об идее еды и о принципе питания, но спорщики едят идею и питаются принципами: спор — это способ орального присвоения объекта спора; другого отношения к своему объекту идеология не знает. Для Бахтина любой диалог — это спор: любое произнесенное слово наполняет рот немой смысловой полнотой этого слова. Поэтому говорящие перехватывают слова друг у друга и поэтому говорить значит хватать ртом.

Согласно популярной марксистской схеме, чтобы добиться победы, пролетариат должен овладеть ресурсами победы: создать предпосылки, обеспечить условия, построить материальную базу. Питание с этой точки зрения является слабым звеном в системе ресурсов: с помощью питания можно усвоить любой другой ресурс, превратить полезный ресурс во внутренний ресурс. Главное оружие большевиков — хорошее пищеварение: «У нас крепкие желудки, мы твердокаменные марксисты. Мы переварим этих непоследовательных людей» [Ленин 1960: XII, 103]. Вместе с тем очевидно, что твердокаменное трудно переварить: «непримиримые речи большевиков перевариваются с большим трудом», — пишет Сталин о грузинских меньшевиках [Сталин 1949: II, 189], а плохо переваренный марксизм, как известно, является причиной отрыжки капитализма. Иначе говоря, большевики пересиливают желудком: замечание профессора Преображенского о том, что чтение газеты «Правда» связано с расстройствами пищеварения, соответствует тому, что пишет газета «Правда». Оно соответствует, по-видимому, и клиническим фактам. Согласно гипотезе Никола Авраама, причиной язвы желудка является ошибка интроекции: если символический объект нельзя метафорически усвоить и переварить, приходится его неметафорически проглотить.

Так или иначе, ресурсами необходимо запастись. Прежде всего необходимо хорошо питаться. Нельзя оставлять еду на тарелке, и если видимая пища съедена, то нужно доедать то, что осталось — Невидимое. В повести Сорокина «Лошадиный суп» Бурмистров при первой встрече с Ольгой делает заказ официанту: «Мне, пожалуйста, ничего». Позже он сам превращается в официанта: «Он зашел справа от Оли и стал осторожно наполнять ее тарелку»; но тарелка наполняется невидимым: «Видимой еды на тарелке становилось все меньше и меньше. Зато росла невидимая часть».

Но самое интересное происходит после гибели Бурмистрова: Ольга находит блюдо, из которого ее кормили невидимым, но это блюдо пусто — в нем нет Невидимого. Выясняется, что питаться невидимым можно только из рук Другого. Согласно Лакану, фантазм заполняет пустоту субъекта в Другом. Пищей желания Ольги было не то — «невыносимая неизвестность» желания Другого. После смерти Другого ее желание лишилось пищи.

Событие пропажи питания происходит в постсоветскую эпоху: Ольга потеряла способность питаться после ухода Большого Другого. Проблема в том, что Большой Другой — это тоже фантазм, заполняющий внутреннюю «ничтожность» субъекта, то есть компенсирующий дефицит

питания, и если с помощью Большого Другого мы утоляем свой голод, значит Большой Другой — это большое блюдо Питания. Мы всегда живем после ухода Большого Другого, но это не мешает нам хорошо питаться. Тезис Сорокина не в том, что питание невозможно, а в том, что Невозможное — это ценный продукт питания: невозможное возможно в качестве объекта потребления.

Можно сравнить это с позицией Жижека: если возвышенный объект идеологии — пустое место, то и волноваться нечего: продолжайте наслаждаться идеологией, enjoy your symptom — с той разницей, что угощение Сорокина щедрее: он предлагает не наслаждаться несуществующим, а жрать небывалое: жрать мысли о вечности, жрать непостижимость грядущего, жрать нечеловеческую мощь до-минорной прелюдии Баха, или, продолжая этот ряд: жрать невыносимую невозможность желания Другого, жрать молчаливый голос Бытия, жрать неслыханную разницу Письма. Жрать именно потому, что небывалое недоступно для питания: Небывалое — самый крупный кусок Питания.

В сказке Афанасьева медведь угощает гостей:

«Посадил их за стол, наклал им каши и говорит: „Кушайте, хорошие-пригожие! Которая есть не будет, тое замуж возьму“. Все девки кашу едят, одна Репка не ест. Медведь отпустил девок домой, а Репку у себя оставил»

[Афанасьев 1984: I, 244].

Медведь угощает и одновременно запрещает есть. Дело, очевидно, в том, что пища, которой он угощает, запретна для питания. Медвежья пища не может быть пищей человека, хотя бы потому, что пищей медведя может быть человек. Человеку запрещено питаться мясом тотемического животного, поэтому, нарушая пищевой запрет, съедая несъедобное, человек инкорпорирует тело тотема (по гипотезе Леви-Строса, «тотем» — это и есть обозначение пищевого запрета: тотем — это несъедобное не то).

Медведь в русском фольклоре — отказник питания: он питается только тем, что спрятано или отсутствует. Пищу медведя отделяют, оставляя ему несъедобные вершки или невидимые корешки [там же: 23-34]. Медведя обманывают, посылая с невидимым за спиной в деревню. У медведя крадут лапу, лишая его зимнего питания [там же: 57]. С медведем играют в жмурки [Богданов 2001: 149]. При встрече с медведем, чтобы он не тронул, женщина должна показать ему грудь [Гура 1997: 114]: женщина показывает медведю скрытое от глаз Питание — угощает невидимым, запрещая тем самым трогать видимое.

Этой логике, по-видимому, подчиняется пушкинский сон Татьяны: смысл сна в том, что Татьяна осталась не съеденной, ей не хватило материи сна, чтобы быть съеденной. Чтобы медведь не тронул, нужно ему показаться. Татьяна осталась несъеденной, потому что она оказалась увиденной — ей помешало быть съеденной ее тело.

Медведь ведает невидимым, к медведю приходят, чтобы раздобыть неведомое. Дед и бабка крадут у медведя лапу, потому что у них нет детей. Им не хватает ребенка так же, как медведю отрезанной лапы. Репная ботва — медвежье лакомство, но и Репка возвращается от медведя угостившись: «Старик и старуха обрадовались, что она нашлась: живут они месяц, другой и третий, а на четвертый Репка родила сына».

Репка вернулась домой с полной торбой: она «напекла пирожков», разбогатела Невидимым. Ольга возвращается к Бурмистрову, когда у нее появилось свое желание: «Оля ушла из института и захотела иметь ребенка».

В жизни Ольги происходят разные события, и в то время, как Бурмистров невидимо богатеет, Ольга постоянно богатеет Невидимым и пробует Неведомое:

«Прошел год. Оля перешла на третий курс Гнесинского института … разучила концерт Моцарта, хорошо сыграла квартетом на институтском конкурсе, прочитала набоковскую „Лолиту“, попробовала анашу и анальный секс»

[Сорокин 2001: 274].