Гусар на крыше
Шрифт:
— Вы так много знаете.
— Я не знаю ничего. Когда мне в первый раз пришлось командовать людьми (а у меня была масса преимуществ: фазаньи перья на каске, золотое шитье на рукавах и стены замка Парди за спиной), я спросил себя: «А по какому праву?» Передо мной было пятьдесят усатых молодцов, с которыми можно было делать все, что угодно, и среди них, по стойке «смирно», Джузеппе, мой молочный брат. Накануне еще у нас была отчаянная драка на саблях. Но тут я всегда беру верх. Когда мы были маленькими, его мать хотела, чтобы он обращался ко мне «монсеньор». Ну а если Терезе что пришло в голову, а особенно если это касается меня, тут ее не собьешь. Он называл меня вслух «монсеньор», а потом сквозь зубы добавлял все, что ему хотелось. Мы дрались, но, если на меня нападал кто-то другой, он тотчас же на него бросался. Мы спали вместе в одной кровати. Это мой брат. Он неподвижно и прямо сидел на своей лошади. Я думал: «Если однажды ты прикажешь ему идти в атаку, он пойдет». Накануне я поранил ему саблей руку, и полночи мы проплакали вместе. Но через три дня мы снова сцепились. Джузеппе был моим денщиком. В тот день я передал командование капитану, позвал Джузеппе, и мы пошли прогуляться в лесу.
— Я никогда не думала, что вы офицер.
— Я полковник, мой патент куплен и оплачен.
— Что же вы делаете во Франции? В крестьянской одежде?
— Я скрываюсь, точнее, скрывался. Теперь я возвращаюсь домой.
— Опьяненный жаждой мести?
— Мне нет нужды мстить. Я просто сегодня пьян, как и вы, вот и все. За меня отомстят другие.
— Вместе с верным Джузеппе?
— Вместе с верным Джузеппе, который тоже, должно быть, бредет по лесам и дорогам и, не застав меня в Сент-Коломб, клянет меня на чем свет стоит.
— И с Лавинией.
— Девочка, сваренная на пару.
— Почему девочка, сваренная на пару?
— Так ее окрестила моя мать. «Можно сказать, что я ее высидела, как наседка», — говорила она. Когда Лавиния пришла в замок Парди, она была не больше трех вершков росту. Остальное не очень удобно говорить.
— Неудобно для кого?
— Неудобно для всех.
— Вы не решаетесь сказать, для чего ваша матушка использовала Лавинию? И почему она ее окрестила «девочка, сваренная на пару»? И почему важно было, что в ней не больше трех вершков росту?
— Вы очень неосторожны, — сказал Анджело. — Вы меня не знаете. Может быть, я разбойник. У них нередко бывают хорошие манеры и даже храбрость. И все они республиканцы. Однако рано или поздно наступает момент, когда они думают только о себе. А тогда берегитесь! Я пьян, а вы мне даете повод разозлиться. Почему вы думаете, что я на это неспособен? На самом деле, все это ребячество. Моя мать заставляла Лавинию забираться под ее юбки, малышка должна была просунуть ручонку под корсет и расправить рубашку. Вот почему она была сварена на пару и высижена наседкой. В этом нет ничего страшного, и Лавиния выполняла эту работу до тех пор, пока не уехала с Джузеппе. И тут все не так просто. Она уехала с Джузеппе не ради любви. Женщины в наших краях любят любовь, это точно, но они с радостью поднимутся среди ночи, чтобы принять участие в каком-нибудь таинственном и героическом действе, а особенно если у них при этом нет иной цели, чем испытать увлекательное приключение либо оказаться рядом с загадочными мрачными мужчинами, готовыми на великие деяния в духе Брута, слушать их речи, служить им. У нас гордятся близостью с тем, кому грозит казнь на площади. Публичная казнь политическогопреступника — это утренний спектакль, собирающий множество народу, так как каждый чувствует, что вкладывает в это зрелище кусочек собственного сердца.
Что бы ни делала моя мать, она отдается этому всей душой. Она — само вдохновение. Ее указующий перст никогда не оставляет меня в покое, заставляя поднимать голову и смотреть в небо.
— Вы были правы: мне не нравится ваша мать.
— Это потому, что ее здесь нет.
— Может быть; но прежде всего потому, что здесь есть вы.
— Нетрудно было бы повернуть все иначе, не будь этого пальца у меня перед носом. Ежели не рваться в небеса, так ведь у меня было все необходимое. Джузеппе все время корит меня за это. Но я не считаю, что революции — это убийства, в противном случае я бы отказался. Я этого не скрываю. А потому на меня нападают и с той, и с другой стороны. Я убил человека. Доносчика. Но разве считать доносчика человеком — это значит иметь иллюзии? Соображения, принимающие в расчет удобства, всегда безнравственны. Безнравственно подходить с разной меркой к одному и тому же событию. С ним можно было запросто разделаться где-нибудь в темном углу. Потушить фонари и проткнуть его. А для этого надо всего лишь вынуть руку из кармана. За два луидора я мог иметь в моем распоряжении столько же наемных убийц, сколько в Турине найдется мужчин и женщин. Для этого, как они говорят, мне было достаточно положить на лапу,а самому спокойненько остаться дома и даже утром подольше понежиться в постели, пока все будет сделано без моего участия. Это они называют быть благоразумным. Но оказывается, у меня есть еще одно отличие. Я бываю красноречив, только говоря сам с собой. Если нужно следовать великим примерам, если такой ценой надо платить за свободу и счастье народа, то я сам презирал бы себя за то, что не понял этого раньше других. Наемнику можно поручить убийство, но разве можно кому-нибудь поручить свою душу?
— Так вы, стало быть, один из тех персонажей, о которых столько говорят и которые причиняют столько беспокойства, скрываясь в лесах по ту сторону Альп? Только при чем здесь Брут? В конце концов, у каждого на совести есть что-то вроде убийства. Если в скромности есть своя прелесть, то здесь, пожалуй, она уместнее всего. Вы мне поверите, если я скажу, что мой муж пытался завоевать мое сердце при помощи трупа, обглоданного воронами и лисицами? Я ведь вам говорила, что моему мужу шестьдесят восемь лет? Обычно это вызывает огромное удивление. Вы же даже глазом не моргнули. Стало быть, я вам безразлична, но…
— Вы мне совершенно не безразличны. Вот уже десять дней, как я развожу для вас костер, готовлю вам поленту и вместо того, чтобы заниматься своими делами, еду с вами по направлению к Гапу…
— Где я надеюсь найти наконец своего мужа. Потому что я люблю его. Это, кажется, не слишком вас волнует?
— Это совершенно естественно, раз вы вышли за него замуж.
— В ваших словах часто проглядывает некоторая галантность. Действительно, несмотря на его знатность и богатство, я бы никогда не вышла за него замуж, если бы не любила его. Я вам благодарна. Но тем не менее между нами разница в сорок пять лет. И это вас совсем не удивляет?
— Нет. Меня удивляет, что вы все время подчеркиваете его возраст.
— Это одна из моих слабостей. Вы предпочли бы амазонку? Может быть, во мне все-таки есть что-то от амазонки, и именно в этом оно и проявляется. Я подчеркиваю не его возраст, а то, как он может быть прекрасен. В подобных браках люди всегда склонны видеть корыстные интересы. Разве это такая уж слабость — пытаться любой ценой смыть подобные подозрения?
— Ну, чтобы вас успокоить, я скажу, что для меня просто оскорбительно, что вы могли заподозрить во мне подобные мысли. Я знаю, что порой веду себя экстравагантно, и это придает мне дурацкий вид. На самом деле это не так. Я всегда сразу вижу, чего человек стоит. Мне никогда не могло бы прийти в голову, что вы способны на пошлость.
— Вы все время приводите меня в замешательство. И не могу сказать, что это мне неприятно. Я сразу же забыла, что я хотела вам сказать раньше. Но у меня появилось желание сказать вам другое, только обещайте не отвечать мне.
— Обещаю.
— Каждый человек слепо надеется на что-то. Не будьте таким простодушным. А теперь то, о чем я хотела рассказать вам. В один прекрасный день одинокой девушке в доме бедного врача в Риане исполнилось шестнадцать лет. Мир вокруг меня постепенно расширялся. Иногда я ходила танцевать под липами. Девушки выходили замуж и даже становились беременными. Местные молодые люди ухаживали за мной, то есть кружились рядом, как чернослив в кипящей воде. Я вам уже говорила: край наш суровый, там не бывает весны. У отца моего никогда не было экипажа. Мы были не до такой степени бедны, но экипаж был бесполезен на горных дорогах. Он ездил к своим пациентам верхом. Он купил мне кобылу, чтобы я могла сопровождать его. Так я узнала счастье скакать и даже нестись во весь опор по плато. Оно столь обширно, что нетрудно себе представить, что ты спасаешься бегством и в конце концов уходишь от своих преследователей.
Как-то вечером после грозы, спускаясь в долину, мы обнаружили в излучине разбухшей от дождя реки выбитого из седла раненого человека. Тело его было наполовину в воде. Он лежал без сознания, вцепившись в речной ил, и казалось, что даже смерть не может помешать ему сражаться. Он был ранен в грудь пистолетным выстрелом. Естественно, мы подобрали его. Мои страхи, а в последние годы и мои желания, закалили меня. Но это бесчувственное тело, которое нужно было спасти, которое для этого нужно было взять на руки, это безжизненное лицо со все еще нахмуренными бровями потрясли меня так, как ничто никогда не сможет меня потрясти. Дома отец уложил раненого на кухонном столе, вскипятил воду, снял сюртук и засучил рукава рубашки. Первым жестом раненого, едва он пришел в себя, был жест угрозы; но удивительно быстро поняв, что происходит, зачем нужен маленький блестящий нож, который мой отец держал в руке, он обаятельно улыбнулся, произнес слова извинения и подчинился с мужественной покорностью.