Гусарские страсти
Шрифт:
— Выгони ее к черту! Отправь к маме домой на перевоспитание!
— Она тогда меня бросит. Да и беременная она. Нервничает…
Ну, и бросит. Ну, и хрен с ней! Стерва первостатейная в городке. По крайней мере, в первой пятерке стерв — точно. Парень даже полысел на глазах сослуживцев от такой нервной жизни, постоянно психует!
Снова заходить в мансарду за стаканом не хотелось, и Никита сунул в руку однокашнику Коляну свой. Сам взял бутылку за горло.
— Ого! Знатно! Вот это доза! — уважительно оценил однокашник Колян.
— Ну, за упокой души
Сосед кивнул и осушил свой стакан.
А поговорить?
Разговор не клеился. Однокашник Колян закурил. А Ромашкин вдруг запел:
— А первая пуля,
А первая пуля,
А первая пуля да ранила коня!
Любо братцы, любо…
Однокашник Колян не поддержал махновскую песню. Тихохонько поднялся со скамьи и бочком-бочком проскользнул за ограду.
…За металлической сеткой, служившей забором, послышались шаги и шевеление.
— Кто там шуршит! Выходи! — рявкнул Никита. — Не боись! Не обижу!
— Посыльный я! — тонко пискнул солдатик. — Кулешов, я! Вас в батальон вызывают, товарищ лейтенант!
— А, Витёк! Доложи, кого еще вызывают? Кто посмел вызвать печалящегося?
— Начальник штаба Давыденко. Вас и Шкребуса. Давыденко сидит в оружейке и ругается.
— Что говорит?
— Ничего. Просто матерится. Сидит с автоматом на коленях. Зло-о-ой!
— Ага! По мою душу, значит! Скажи ему: пошел в жопу!
— Прямо так?
— Прямо так и передай! Ступай, солдат, и не мешай благородным господам офицерам пить ром. Скажи, мол, офицеры пьють ром и не идут! Не желают! Напьются и затем блевать будут!
Никита достал из коробки под столом пригоршню грецких и земляных орехов (презент от одного из приезжавших солдатских папаш), принялся их колоть, зажимая орехи между дверью и дверной коробкой и складывая на газету. Надо же чем-то отвлечься от нехороших мыслей! А мысли нехорошие, да… Чего хочет Мирон? Зачем вызывает? Никита-то тут при чем? Дорогу ему не переходил, кровать не мял, в обнимку с женой не попадался. Причем тут я?
В квартире по-прежнему стояла гробовая тишина, прерываемая лишь треском раскалываемой скорлупы. Шорохи и голоса вроде утихли, но Никита оставался на веранде. Он взял газетку, на которой лежал десерт, и стал отделять труху и пыль от спелых ядрышек.
За этим занятием его застал внезапно появившийся в квартире Шкребус.
Никита вздрогнул от неожиданности:
— Ты как вошел, Ребус?
— Через дверь! — раздраженно бросил взводный. — Ты бы еще спросил: вы кто такой, товарищ?! С головой уже не в порядке? Я стучал, звал тебя — всё глухо. Смотрю, дверь не заперта. Я и вошел.
— Глухо, говоришь? Значит, я задумался.
— Не перенапрягись, остынь. А то тоже крыша поедет, как у Шмера. Чем вы с Мишкой занимались в последнее время? Хиромантией и черной магией? Что его дернуло — на этот… террор? Или белая горячка? Был хороший парень, покуда с тобой не связался.
— Иди к черту, Глобус! Не болтай ерунды!
— Нет,
— Спроси у него сам! Вызови его дух, пока вчистилище не улетел.
— Пошел в пень, придурок! Давай выпьем? Осталось у тебя чего на грудь принять?
— Ром.
— Фу! Гадость вонючая! Водки нет? Хоть местной!
— Водкой местной только крыс травить хорошо.
— Ладно, плесни рому.
— На! А ты зачем, собственно, ко мне приперся?!
— Зашел по пути в батальон. Вызывают…
— А кто вызывал тебя?
— Давыденко.
— Зачем, не сказывал?
— У кого спросить-то? У посыльного бестолкового? Что-то пролепетал о грязном оружии в оружкомнате.
— Так он что, по-прежнему в оружейке? В нашей?
— Ага, сидит и в автоматах зачем-то ковыряется.
— Так он и меня вызывает. А я какое отношение имею к нечищеному оружию? Не нравится мне все это… Давай лучше не торопясь, допьем бутылочку! У меня есть лимон, яблоки, колбаса. Сейчас нарежу, закусим…
— Ну, нарезай. Закусим… Вздрогнем… Ну, вздрогнули?
— Вздрогнули!
— Эх! Хороший ты был парень, Мишка Шмер! — Шкребус вытер тыльной стороной ладони слюнявые губы и с аппетитом стал жевать колбасу.
— А мне вот кусок в горло не лезет… — не то чтобы усовестил Никита…
Пока в мансарде пили за упокой души друга, по оружейной комнате нервно ходил начальник штаба батальона. Через полчаса пребывания в оной Давыденко отправил дежурного сержанта наводить порядок в роте:
— Поди прочь! Займись с дневальным мытьем лестницы!
— Она вымыта, товарищ майор!
— Плохо вымыта! Я что сказал?! Мыть, живо!.. Посыльные вернулись?
— Вернулись!
— Оповестили офицеров?
— Так точно!
— Что ответили? В смысле, офицеры?
— Да я не понял. Посыльные несли какую-то… чушь. Не понял я.
— Ты что, русских послать не мог? Чтоб могли передать приказ и доложить об исполнении!
— Русских и посылал…
— Гм! Сам-то русский? Ладно, я сказал: займись с дневальным мытьем лестницы. Всё. Пошел!
Сержант пошел.
Давыденко вскрыл ящик для хранения патронов и пирамиду с автоматами. Снарядил второй магазин и уселся на табурет…
Чертовы бабуины! Не могли выполнить поставленную задачу по-человечески! Всего делов-то — измудохать и утопить! Элементарно! Так ведь нет! Упились водкой, упустили! Теперь вот сами трупы… А скандал-то, скандал! Прощай, академия. Прощай, карьера. И что теперь делать? Ждать, когда следователю какую-нибудь посмертную записку или письмо доставят? И эта зараза, женушка Наташенька, заявила, что молчать не станет! У, дрянь!.. Почему ж офицеры, дружки шмеровские не идут? Знают? Черт! А он бы их тут же порешил бы! Их-то за что? А, до кучи!!! От обиды за свою распроклятую, конченную жизнь!