Гусарский монастырь
Шрифт:
Курденко прочел оба творения.
— Хорошо, — одобрил Радугин, — но мы-то как же узнаем, что произойдет?
— Сами расскажут! — уверенно ответил Курденко. — А нас зачем звали?
— Время столпотворению быть! — сказал, крутя усы, Костиц. — Думайте, сыны, как лучше душу спасти!
На совещание был вызван монастырский повар — крепостной Радугина — Гаврило, лысый, полный человек с носом в виде картошки, питавший к себе большое уважение, как к необычайному кулинарному таланту и красивому мужчине. Он явился, поклонился гусарам, с достоинством одернул свою куртку и стал у двери.
— Гаврило Васильич! — воскликнул, увидев его, Курденко. — Нужно чудо сотворить — можешь?
— Ежели на кухне — могу-с… — скромно признался Гаврило.
— Уху на завтра из живых стерлядей можешь?
— Вполне-с.
— Стерлядей отварных?
Гаврило слегка развел руками с пренебрежительным видом.
— Затем, господа, не выпустить ли индеечку?
— Хвалят ее в селениях райских! — согласился Возницын.
— Спаржу с соусом сабайон, затем…
— Будет! — прервал Костиц начавшего вдохновляться Курденко. — Ты все о мамоне, отец келарь: о душе больше пекись!
— Шампанского забери ящика три!
Костиц одобрительно кивнул головою.
— Водки, закусок разных возьми. Вина я сам выберу у Хлебодарова!
Гаврило был отпущен, и гусары занялись составлением списка избранных «богомольцев» для приглашения на завтрашний день.
Костиц шагал по залу, слушал, ерошил себе волосы, дергал за усы и, видимо, все больше и больше охватывался азартом.
— Этот слаб, не надо! — изредка возглашал он. — Покруче отцов выбирай, понадежнее!
Когда оконченный список был затем прочитан Курденко вслух, Костиц умилился.
— Великий бой будет! — промолвил он,
— Спаси Господи люди Твоя! — добавил, помотав головой, Возницын.
В лавке Хлебодарова шла суета: укладывали и увязывали всякие закупки, сделанные для «монастыря»; Гаврило забрал чуть ли не все товары, имевшиеся налицо.
Хлебодарова самого не было, и отпускал все заменявший его Тихон.
— Здорово, должно быть, ваши господа дыму напустят? — говорил он, весь лоснясь от удовольствия, что будет во что запустить «честные персты».
— Да уж мы не дадим маху! — снисходительно ответил Гаврило. — Соус «запоём» даже заказали!
— Что ж это за соус такой? — заинтересовался Тихон.
— Из коньяку одного, почесть…
— С этого запоешь! — согласился Тихон. — С иной марки и на стенку сразу полезешь!
Через какой-нибудь час весь город говорил о предстоявшем на завтра кутеже в «монастыре».
Что испытывал отделанный под индейца Андрей Михайлович — понятно без слов!
Глава XVII
Вечером в тот же день возвратившаяся домой Клавдия Алексеевна вдруг заметила, что на горшке с геранью, стоявшем на отворенном окне ее комнаты, белеет что-то странное. Странное оказалось конвертом, адресованным на ее имя.
Она высунулась на улицу, чтобы посмотреть, кто положил его, но там не виднелось ни души.
Легкая дрожь и предчувствие чего-то особенного охватили ее. Она быстро распечатала конверт, вынула письмо, прочла его раз и другой и опустилась на стул, уронив листок на колени.
В письме стояло:
«Клавдия Алексеевна!
Вы меня мало знаете. Но верьте моим самым лучшим намерениям и не оскорбитесь на мою смелостъ. Я человек благородный, дворянин, со связями и с положением в губернии. Я давно слежу за вами и питаю к вам самые горячие чувства, но все не хватало духу сказать это вам. Пустая жизнь, которую я веду, мне надоела, и меня может спасти только женитьба на девушке не вздорной, не вертопрашке и не девчонке, а на такой, как вы, умной, дельной и приятной. Поэтому, если хотите сохранить мне жизнь, умоляю вас прийти завтра к десяти часам утра на обрыв над Трубежем и решить мою участь. Я буду вас ждать на скамейке.
Ваш».
Тридцать пять лет прожила на свете Клавдия Алексеевна, но любовное послание, адресованное к ней, было у нее в руках еще впервые.
Нет женщины, которая не находила бы, что она недурна, и Клавдия Алексеевна была в этом отношении не прозорливее других. Годы свои она считала невеликими и хоть не мечтала о каком-нибудь герое или принце, явящемся для похищения ее, но надежда на замужество все же еще мелькала в ее груди и дарила ее самыми сладкими минутами.
Письмо незнакомца ошеломило ее и наполнило страхом и радостью.
Ночь пролетела для Соловьевой без сна; с первыми лучами рассвета она поднялась с кровати и принялась за свой туалет. Надо было тщательно обдумать и по нескольку раз прикинуть и примерить всякую мелочь, а потому, хотя выбор платьев у Клавдии Алексеевны был весьма невелик, она успела одеться лишь к десяти часам.
Костлявое тело ее облеклось в белое платье с обычным в те времена большим вырезом на груди и спине; чтобы сделать незаметной свою худобу, на плечи она накинула газовый шарф; смуглое лицо ее было подбелено и подправлено, где следует, глаза подведены и получили томный вид, а губы пламенели от красной помады.
Она окинула себя еще раз критическим взглядом и поспешила к назначенному месту.
Часы на соборной колокольне пробили половину десятого, когда Клавдия Алексеевна подходила к обрыву над Трубежем и вдруг, к великому негодованию своему, увидала, что на единственной бывшей там скамейке сидит розовый, как жених, Званцев.
— Вот не вовремя принесла нелегкая! — подумала Клавдия Алексеевна и, не зная, что предпринять, замедлила было шаг, но затем решительно направилась к скамейке и села на другом конце ее.