Гваделорка
Шрифт:
— Раз все мы здесь, у волшебного фонаря, — медленнее, чем обычно, заговорила Лика, — надо наконец рассказать по порядку все, что мы узнали… Тростик, не сопи…
— Это не я, это Матуба…
— Оба не сопите. Вы нарушаете торжественность обстановки…
— А зачем торжественность? — вдруг звонким голоском сказала Лорка. — Повернули ключик, значит, все
— Почему я? — Ваня перестал вертеть «музыку».
— Потому что с тебя все началось, — мрачновато напомнил Квакер. — Забыл?
— Что?
— Помидор…
— Хватит вам, — жалобно попросила Лорка. — Нашли, когда сводить счеты…
— Я не для счетов, а для точности, — объяснил Квакер. — Когда потомок доктора Повилики москвич Иван вляпал мне раздавленным скользким помидором по шее, я…
— Сам был виноват… — дернуло за язык Ваню.
— Ребята, хватит! — прикрикнула Лика. — Разве мы для этого здесь?
— Они просто выстраивают цепь событий, — объяснил Бруклин.
— Да, — оч — чень терпеливо подтвердил Квакер. — Я не о том, кто был виноват. Кстати, я как — то на улице извинился перед Лоркиной бабкой… бабушкой. Я о том, что помидор был противный… не перебивайте… и поэтому мы с Лёнчиком и Гошкой (не к ночи будь помянуты) стали караулить приезжего мальчика. Увлекательное дело. А благородная Лорка, которая всегда отстаивает справедливость, стала мальчику помогать, и это послужило началом их трогательной дружбы… Лика, не надо бить меня папкой! Что я такого сказал?
— Ты сказал то, что и так все знают… Чего болтать попусту!
— Не все знают… — вдруг высказался Никель. Задумчиво так. — Гриша Булатов не знает. И другие, которые оттуда… Пусть тоже услышат, как появилась вся наша команда…
— Во — от… — Квакер поднял палец. — Поэтому я и начал с корней… Лорка стала уводить мальчика Ваню от нас, злодеев, но мы настигли беглецов, и могла случиться ужасная драма, но Трубачи в этот миг грохнули из карронады… Закон есть закон, пришлось повременить с кровопролитием… А любопытный Ваня Повилика взялся расспрашивать Лорку: что за выстрел? Так? Ну, вот. И познакомился со всем народом… А дома рассказал про пушку деду, а дед начал вспоминать, откуда пошел этот обычай, поведал о капитане Булатове и карте… А там уже одно к одному: карта, глобус, Пришелец… И куча всего другого… Про эту кучу пускай рассказывает Иван. И больше не упирается, а то я опять вспомню помидор…
— Хоть целую сумку, — отозвался Ваня и почуял, как исчезло напряжение. Как стало вдруг опять хорошо всем вместе (и тем, кто оттуда, — тоже). Больше ничто не сковывало, не мешало.
— Давным — давно, — сказал Ваня, — в середине позапрошлого века на этой улице, совсем недалеко отсюда, стоял дом купца Платона Филипповича Максарова… Ну, про это каждый уже знает, но я снова, чтобы по порядку… У него было несколько дочерей и один приемный сын, Гриша… И у них дома был «волшебный фонарь», проектор, чтобы рассматривать стеклянные картинки. Вроде той, что у Тростика… А может быть, она и есть от того фонаря… Гриша любил смотреть картинки, и корабль нравился ему больше всех…
Он говорил и сам удивлялся, как легко выстраиваются фразы. Нет, бывала в них и сбивчивость, но не было долгих остановок, слова находились почти сразу. И главное — тут же появлялись в голове подробности, о которых он сам не знал раньше. Что это было? Разыгравшаяся фантазия? Или великодушная помощь таинственного ВИПа? Или неслышные подсказки незаметно сидевших рядом Гриши, Агейки, Павлушки, Ремки, Костика, Саши?..
Он чувствовал на лице снежную пыль, когда Гриша и Агейка лихо слетали на санках со склонов лога. Слизывал с губ штормовые соленые брызги. Ощущал в руках тяжесть раковины, которую подарила Грише девочка Анна… (Откуда она взялась в памяти у Вани, эта Анна? Потому что была на свете Лорка? Или в самом деле жила на острове Флореш такая девочка — среди ребят, которых однажды мальчик из далекой страны научил делать бумажных голубков?.. Гриша кивал: жила…)
Долго он говорил. Порой обсыхали губы, и Лорка совала ему в руку пластмассовый стаканчик с теплым квасом. Ваня кивал и продолжал рассказ, он боялся, что оборвется нить. Но, слава богу, она не обрывалась. Все слушали, почти не двигаясь. Только Лика быстро водила карандашом в раскрытой папке. Бруклин сунул было нос, но Лика показала ему кулак. Тим принял смиренный вид.
…У Вани в горле несколько раз царапались слезы. Когда Гриша уезжал в дальний путь, буквально отдирая себя от родного дома. Когда он умолял, чтобы капитан Гарцунов не отдавал в приют гваделупского мальчика Павлушку. Когда Саша Юхманов поднес к простреленному берету ладонь, видя, как уходит под воду пароход «Охотникъ»…
А потом… Ваня понял, что рассказ окончен. Он сказал о знакомстве летчиков Юхманова и Булатова и…
— Ну, вот и все…
Не сразу зашевелились, заговорили. Наконец Квакер известил:
— Вот это да. Ты рассказывал больше часа…
— Жалко, что все кончилось, — вздохнул сдержанный Федя Трубин…
— А ничего еще не кончилось, — сообщила Лика, захлопывая папку. — Завтра… нет, послезавтра соберемся снова. Есть еще одно дело. О том же…
— Какое дело? — недоверчиво сказал Квакер. — Да нет, хорошо, что оно есть, но…
— Я знаю какое, — перебил его Бруклин. — Только я скорее провалюсь сквозь пол, чем выдам тайну…
Половицы крякнули, и ножка табурета под Тимом ушла между ними в щель.
Сеновал застонал от хохота…
День прошел обыкновенно. Будто он и не был одним из последних для Вани в Турени. Ваня старательно гнал от себя эту память, это ощущение. Утром он привычно сходил с Ларисой Олеговной на рынок — с тележкой для овощей. После обеда он, Лорка, Трубачи и Никель дурачились на дворе у Чикишевых, поливали друг друга из шланга — все еще было очень тепло, хотя и не знойно. Лика и Тростик не появлялись, Бруклин тоже. И Квакера не оказалось дома, только Матуба, спустившись с сеновала, помахал гостям хвостом.
Вечером беседовали с дедом об энергетических полях, бессмертии душ, коллайдере, искусственных мозгах и умении делать рогатки (каковое умение, по словам Графа, было в нынешние времена полностью утрачено). На этом день кончился. Они, дни — то, стали заметно короче, в десять часов вместо заката висело за окнами звездное небо…
А назавтра… Дожидаться истинного полдня не стали, собрались с утра.
На этот раз поворачивать ключик велели все — таки Тростику. Чтобы он понял наконец, что нет на нем никакой вины. Он посопел, потоптался и согласился.