Гвардеец
Шрифт:
– Э-э-э… – сказал Осетр. Потому что других слов у него не нашлось.
И не только слов. Мыслей тоже практически не было. А из ощущений главным оказалось одно – все та же растерянность. Жуткая невообразимая растерянность. Совершенно не свойственная «росомахам» черта…
– Татьяне было поручено соблазнить вас. Она это сделала. А вчера вечером получила новое задание.
– Но з-зачем?
Осетр обнаружил, что с трудом справляется с мышцами лица. Губы, во всяком случае, не слушались.
– Что зачем? Зачем получила новое задание? Или зачем было поручено соблазнить вас?
– П-поручено?.. З-зачем?
Пришлось приложить гигантское усилие, чтобы губы перестали дрожать.
У няни Ани дернулся уголок рта. Наверное, она хотела усмехнуться. Но не усмехнулась. Наверное, почувствовала, что усмешка приведет к тому, что он ее ударит.
– Эти вопросы, мой дорогой кадет, надо задавать руководству. – Она обхватила себя руками и погладила ладонями предплечья. – Пути начальства, как известно, неисповедимы. Вы и сами это прекрасно знаете. – Она сползла с дивана, медленно и осторожно, будто боялась, что любое резкое движение разбудит в собеседнике дикого зверя. – Это все, что я могу вам сказать. Это все, что вы имеете право знать. А теперь ступайте!
– Н-но… К-как же…
– Ступайте!
Все разговоры были бессмысленны.
Осетр, словно во сне, поднялся, сопровождаемый няней Аней, добрался до двери и вышел из номера.
И дальше все было как во сне. Осетр шел по каким-то коридорам, спускался по неведомым лестницам неведомых зданий, поднимался на неведомых лифтах, разговаривал с неведомыми мужчинами, пил неведомые напитки. Но мысли его крутились вокруг одного и того же. Она соблазняла его, а соблазнив, улетела… Мысль это наполняла все его существо безумной тоской, и из этой тоски выплывали слова, цеплялись друг за друга, складывались в рифмованные строчки:
Ты к нему улетишь, ты расскажешь ему обо мне,Полагая, что грех в самый раз замолить полуправдой.Будет сладко и жутко, и страшно, и больно вдвойне,Но не сможешь забыть… Нет, не сможешь, не сможешь, не надо!Тоска росла и ширилась, хотя расти ей было уже некуда. Выплывали новые слова, цеплялись друг за друга, складывались в новые строчки.
Ты к нему улетишь, чтобы спрятать задворки души,Ты наденешь костюм, чтоб своим показаться фасадом.Ты словами-иголками пробуешь сердце зашить,Но не сможешь забыть… Нет, не сможешь, не сможешь, не надо!От тоски горело холодным огнем сердце. И только новые слова и новые строчки могли пригасить огонь и спасти сердце от разрыва.
Ты к нему улетишь, полагая, что жить в забытьиЛучше – словно под сводами райского сада.На помойку отправишь ты прежние чувства свои,Но не сможешь забыть… Нет, не сможешь, не сможешь, не надо!Впрочем, он и сам не знал, кого имел в виду под фразой «к нему». К кому она вообще могла улететь? К мужу? К начальнику? Просто прочь, в неведомое, в никуда?
Тем не менее эти строчки были первыми стихами, которые он сочинил в своей жизни, и рифмы его просто завораживали…
Все было как во сне. Его окружали неведомые женщины, неведомо молодые, неведомо симпатичные, неведомо неприступные и неведомо готовые на все… И это все непременно бы случилось, если бы он ведал, что с ними надо делать, но он не ведал, и разочарованные женщины уходили, а он опять пил с неведомыми мужчинами неведомые напитки, и каждый следующий неведомый мужчина становился все более и более душевным, другом был закадычным и братом единокровным, а женщины все были врагами… нет, не врагами – врагинями жестокосердыми, и будущее у них было одно – пасть от руки его, Осетра, но сначала их следовало справедливо наказать, а всякое наказание есть насилие, и с очередным единокровным братом Осетр пошел их наказывать, но прежде следовало купить их услуги, и брат засомневался в его, Осетра, кретиносподобн… кредитоспособности, и Осетр попытался развеять его сомнения, но брат продолжал сомневаться, потому что решил сам распорядиться кредиткой Осетра, и тому такая сонме… сомневательность не понравилась, но брат настаивал и даже решил наказать вместо жестокосердых женщин его, Осетра, и пришлось защищаться, и Осетр проделал это так активно, что, кажется, сломал брату шею. То есть точно он не знал, сломал или нет, потому что происходило это в каком-то темном углу (оказывается, на Дивноморье существуют такие темные углы!), и брат после клещей – захватом правой – куда-то исчез, и сколько Осетр его не искал, чтобы извиниться, потому что у «росомах» не принято использовать приемы против штатских, отыскать брата так и не удалось, зато нашлись другие братья, которые совершенно не сомневались в Осетровой кредитоспособности, и пились новые неведомые напитки, и опять уже зашла речь о наказании неверных женщин, но тут наступило секундное неведомое состояние, во время которого Осетр совершенно отчетливо обнаружил себя в кабинке неведомого туалета, и его правая рука, повинуясь неведомому инстинкту, забралась в потайной кармашек на поясе брюк и выволокла оттуда пилюльку алкофага. Неведомое состояние на этом сменилось уже знакомым, и потому для Осетра не осталось тайной, что это была кабинка женского туалета. Проглоченная пилюля немедленно начала действовать, и вскоре Осетр обнаружил на месте братьев совершенно бандитские рыла любителей промочить горло за чужой счет. Вокруг обнаружилось довольно затрапезное заведение на пять столиков. Один занимала компания Осетра, остальные четыре пустовали. Вполне возможно, что другие клиенты попросту разбежались, когда компания Осетра решила обосноваться тут, в покрытых исцарапанным желтым пластиком стенах, на одной из которых синим маркером было выведено откровенное «Вася имеет Тасю, Тася умеет с Васей».
Боль стиснула голову раскаленным обручем, и Осетр подумал вдруг, что если бы на Угловке ошейники вместо мономолекулярной нити снабжались зарядом взрывчатки, то вот такая раскаленная боль стала бы последним ощущением наказуемого преступника… Пилюля продолжала действовать, и головная боль быстро отпустила.
Осетр обвел взглядом бандитские рыла, ужаснулся своему открытию и сказал сумрачно:
– А ну-ка допивайте и валите отсюда, господа хорошие!
Господа хорошие поняли его совершенно правильно, и четверо, скоренько опустошив стаканы, поднялись, однако пятый, плюгавенький мужичонка неопределенных манер, решил заартачиться. И даже, настаивая на серьезности своих претензий, продемонстрировал Осетру устрашающего вида лезвие.
– Я – «росомаха», дядя! – сказал ему Осетр.
– А я тогда – патриарх новомосковский! – снасмешничал плюгавенький, помахивая своим перышком.
– Зря ты так, дядя, – сказал Осетр.
– По-твоему – зря. А по-моему, так в самый раз.
Плюгавый был не прав, и чтобы доказать это, Осетр вывихнул ему руку. Ломать не стал, хотя, возможно, и стоило бы… Но остановила сломанная шея неведомого брата. Или несломанная?.. Или вообще не шея?..
Как бы то ни было, а в ближайшие деньки плюгавый своим ножичком размахивать не будет, и уже этим Осетр сделал окружающему миру небольшой подарок…
Однако мир этого не оценил, сволочь бессовестная! Во всяком случае, хозяин затрапезного заведения вызвал полицию и сдал Осетра властям.
Когда власти вознамерились сопроводить нарушителя порядка в ближайший полицейский участок, Осетр возражать не стал. А зачем? Бессмысленно! К тому же алкофаг уже сделал свою работу, приведя беднягу в себя. Но главное было не в этом – вместе с трезвостью на Осетра вновь обрушилось то чувство, которое все эти часы он пытался забыть. Задавить иными эмоциями, залить спиртным, заглушить пьяными выкриками…
Яна бросила его.
Эти три слова подводили итог последним дням его жизни, и он ничего не мог поделать с этим. Он думал о ней на Крестах, он думал о ней весь короткий перелет до Дивноморья, он думал о ней на Дивноморье…
И сейчас он тоже думал о ней, потому что не мог не думать. Но тогда его питала надежда на встречу, а теперь впереди была пустота. А когда впереди пустота, позади тоже пустота. Даже если ты думаешь иначе. Потому что все было впустую!
Эта мысль преследовала Осетра, пока его сажали в полицейский глайдер и везли в участок. Эта мысль преследовала его, пока оформляли протокол задержания. Оказывается, он активно мешал посетителям заведения с дурацким названием «У пяти барабулек», угрожал присутствующим клиентам и отпугивал потенциальных. Что это были за барабульки, Осетр не знал. Разве что барабульками в заведении назывались столики…