Гюро переезжает
Шрифт:
Просыпался он уже над почти наполненной, громко шипящей ванной. Оглядывал кафель и повторял вечернее мытьё до мельчайших деталей.
Вылезал. Шершавое полотенце, стираные вещи. Вот теперь – начало дня.
Обнимаясь плечами с растянутой футболкой, двинул на кухню. Упёрся локтями в пару подставок, приваренных к плите, и разбил в сковородку пару яиц. На соседнюю конфорку – маленькую и самую грязную – турку с кофе.
Опустился на стул с колёсиками. Подъехал к окну, что выходило на груду коробок, упакованных в балкон.
Почему нам настолько насрать на хорошие идеи?
То есть мы только их и ждём, а потом пинаем в один из кухонных шкафчиков, которые развешаны во всех типовых домах и у него тоже имеются.
Получается, все хорошие идеи или растворяются в специях, купленных в отпуске двадцать лет назад, или достаются тараканам, строящим утопическое сообщество. А больше в этих шкафчиках, как правило, ничего и не найти.
Серьёзно. Маус следил, как шкворчит глазунья, и понимал, что помнит имена Нобеля, Сахарова и Гиммлера, но не знает, кто придумал мыльные пузыри. Или тапочки. Или первую виниловую пластинку.
Да, эта информация есть, и она, наверное, доступна, но никому не нужна.
Маус оценил риски сгорания яичницы, если он полезет гуглить, и предпочёл не нарушать мировые алгоритмы, а просто поесть.
И абсолютно правильно предпочёл, поскольку успел поймать кофе и не испачкать плиту ещё больше.
Температура из кружки разлилась по щекам и животу.
Он ненадолго отвлёкся, засыпая стол крошками бутерброда с малиновым вареньем, пытаясь попутно вспомнить, откуда оно взялось. Кажется, кто-то безликий, воспользовавшись предлогом родственной связи, стыдливо поставил чуть треснувшую банку под дверь. Ещё и пачку денег на банку положил.
Маус многозначительно крякнул. Даже для самого себя многозначительно.
Еды, в принципе, всегда хватало. О его ноге многие знали. Кто-то действительно подсовывал под дверь «подарки» и быстро убегал. Причём «подарком» было, как правило, что-то бесполезное и безвкусное. Кто-то передавал лично в руки. И вдогонку пытался совать деньги. Да и пенсии хватало, чтобы сходить в магазин. Или можно было попросить сходить за него какую-нибудь старушку-соседку в платье с цветочками летом или вязаной шапочке зимой.
Снова двинулся на балкон, стратегически задержавшись у разобранного и обращённого в хаос дивана.
Кряхтя на колене, он привёл постель в порядок, а затем с наслаждением потянулся, достав макушкой до маленькой полки, которая каждое утро норовила уничтожить его череп. Хрустнул скелетом и достал помятую пачку сигарет вместе с полупрозрачной дешёвой зажигалкой. Возобновил путь до подъезда и лестничной клетки с бетонным балконом.
Устроился. Музыку включил через наушники, в трёх местах перемотанные изолентой. Один из последних альбомов Lana Del Rey принёс с собой копну пахучих листьев, слегка царапающих лицо. Брызги воды вокруг сделанного кем-то рукастым пирса из широких, тяжёлых и серых досок. И ещё кирпичную пыль на руках после того, как забрался в какие-то брошенные всеми развалины сельскохозяйственного назначения. По утрам мозги Мауса преобразовывали музыку в воспоминания, вполне возможно, даже не в его воспоминания.
А по вечерам Маус просто пускался в пляс внутри своего тела, на кончике сигареты.
Внезапно в музыку втиснулась его тощая учительница ОБЖ. Вспомнил пыльный класс, душную зиму за окном, которое было вечно покрыто ледяной пылью, даже в мае, и капающий умывальник.
– Сигареты – это факелы, которые освещают путь в ад!
Ещё из умывальника шла жидкость, похожая на традиционный американский кисель, который сектанты мешали с цианидом калия на том самом выступлении Джима Джонса, считавшего себя реинкарнацией Иисуса, Будды и Ленина.
Ну… Факелы и факелы. Хоть какой-то источник освещения, знаете ли.
Маус вытащил из гиперболически огромного кармана шорт пепельницу и водрузил её на бетонную плиту, которая служила границей балкона и атмосферы Земли.
А то просто вниз кидать, когда докуришь, – совестно.
Последний раз затянулся.
Подумал о том, сможет ли перетащить кресло с шестого этажа на свой, двенадцатый. Нет, не сможет. Но хотелось бы, поскольку сейчас нога устала только сильнее.
А ещё стояла липкая и тёплая погода, выматывающая из людей на улице всю душу и способность соображать.
Он подумал, что может проведать Лину и её маму. Просто посидеть у них, впитывая вечную прохладу бетона, или вежливо выкурить ещё одну сигарету на балконе. Поговорить. Извиниться за что-нибудь.
Так вроде бы принято у приличных, привычных глазу людей. Они заходят в твоё поле зрения, расшаркиваются на пороге – долго так, старательно, чтобы комья грязи долетели до самых твоих сакральных фантазий. А потом начинается:
– Я хочу извиниться… Я был не прав… Прошу меня простить изо всех моих душевных сил.
И собеседник, преисполняясь жалости, благородства и снисходительности в одной закатанной банке, рассыпается в ответ хорошими пожеланиями и дельными мыслями.
Поскольку Маус разволновался не на шутку, то стучал по клеткам кафельного подъезда что-то тягуче-джазовое, в духе The Ink Spots.
Потом аккуратно развернулся на половине шага, нырнул в свою квартиру и вернулся оттуда с купленной вчера вместо вина шоколадкой.
Наконец-то постучался в дверь.
И ещё раз.
Открыла та самая вчерашняя женщина с лестницы. До последнего момента Маус почему-то немного сомневался в её родственных связях с Линой.
Женщина была в лёгком платье в цветочек и поправляла тонкими пальцами каштановую шишку на голове. Пальцы эти периодически ещё складывались вместе, а руки крестились на груди – буквально на пару секунд. Затем снова взлетали наверх, будто искали горы потерянных внезапно вещей.
Так рассеянные школьники идут поздно вечером с секции карате. В постоянных и нервных поисках проверяют, не вывалились ли из куртки телефон и связка ключей со смешным брелоком.
Покрасневшие карие глаза женщины без всяких обходных путей осматривали пустую штанину Мауса.