Ha горных уступах
Шрифт:
– Расступитесь!..
Встал без чужой помощи и, как лежал в постели – в лаптях, в порках, – так и встал; опираясь о плечи и грудь тех, которые окружали его, шатаясь, медленно подошел он к окну. В окно видны были Червонные Верхи, Витованские горы, поросшие старыми соснами, вековыми лесами, видны были поляны и широкие снежные долины.
Красное солнце сияло на горах, как огонь, и, как огонь, горело на зимнем небе. Тогда Зых сказал:
– Медведь спит, – пора и мне. Оставайтесь с Богом, скалы и горы!..
И прошел несколько шагов вдоль стены, опираясь
На третий день его положили в гроб, сколоченный из еловых досок. В гроб ему положили трубку, кремень, старинную запонку от рубашки и разбойничий образок, нарисованный на стекле, который он особенно любил при жизни.
Гроб никто не провожал, никто не шел за останками. Костел был далеко, а снега были большие и топкие. Старший сын закутал гроб рогожей, положил в сани, опоясался соломенным поясом, взял топор, вилы железные, сел на гроб, перекрестился и тронул лошадь. Смотрел он во все глаза, как бы лошадь где-нибудь, испугавшись волков, не вышибла гроба из-под рогожи и чтобы из него чего-нибудь не выпало. Он хорошо помнил, что отец-покойник ему не раз говорил: «Когда мертвого везешь, так Боже тебя храни потерять что-нибудь, что вложат в гроб покойнику из того, что он при жизни любил: трубку, табак, или образочек – он тебе задаст! Станет в туче, десятин семь градом выбьет. А потеряешь, вернись и ищи! Должен! Пусть их лежат с ним!»
Так умер Якуб Зых и так его хоронить везли.
ОРЛИЦЫ
Был мужик в Перонине по имени Куба Копинский. О нем говорили, что ему никогда дождь не нужен, разве зимой. И впрямь, не знаешь, чего у него было больше, полей ли, по которым вода протекала, или воды, что по полям текла.
«Кубе в половодье хорошо – говорили мужики, – у него-то вода уж не разольется». Если дождь лил, говорили: «У Кубы хозяйство прибыло». Ехал он с плугом, шутили: «Смотри, как бы случаем земли не задеть, а то плуг испортишь». «Едет Куба воду пахать, форель вырастет!» Идет он с граблями, опять шутят: «Такого еще рыбака не бывало, чтобы лососей граблями ловил». Едет Куба на возу: «Смотри, как бы не протекло. Лучше бы бочку взял». И так далее. Прозвали ого Кубой-Водяным.
Сердился Куба и болел душой от смеха людского. Да ведь люди, как люди. Они – точно псы: залезет чужой пес к толстым городским овчаркам, или попадет меж деревенских собак – все на него гуртом! И самая добрая защищать не станет, – дай Бог, чтобы хоть вместе с другими не тормошила. Да и то не от жалости, а от лени или от старости. И всегда бывает так и иначе не бывало.
Сердился Куба и болел душой от этого, а тут еще нищета его душила. Когда же подросли три его дочери, три дочери, что тополи, – Рузя, Улька и Викта – ни накормить их нечем, ни одеть по-людски. Мать не узнала этого горя и стыда: умерла, родив последнюю, Викту. И как она только выросла, Господь ведает… Ульке было два года, а Рузе три. Козьим молоком вскормили… Эх… таково-то на воде хозяйничать…
Зато, что это за род был! Копинские были мужики, как буки, такими были и Цапки, от которых он жену взял. Бабы – что ворота железные. Если какая-нибудь девка из этого рода станет в дверях – и не пробуй пройти: голову хоть под мышки спрячь, а между ее бедром и дверью не пролезешь. Юбки на них так и прыгали на ходу; молодежь говорила – от радости, старики – от дородности. Зубами гвозди крошили, а силища!.. мало было таких силачей, кого бы они не могли грохнуть оземь, схватив за пояс. Правда, что насчет поясницы мужики всегда слабее баб.
Когда снопы нужно было на воз подавать или на омет вскидывать, ты бы посмотрел на них. Сильные были девки! И работящие, и проворные, и красивые. Так и созданы для замужества. Но кто бедную девку возьмет? Дурак разве, или старик, которому другой не дадут. Девки Копинского были настоящие Цапки: сильные, работящие, проворные, красивые. Только приданного у них было: камней немного, лесу ни пяди, земли десятина (да и то еще какой!), постройки – Боже ты мой, Боже; воды, сколько влезет; у каждой по две рубахи, по две юбки, по одной повязке и по одному платку на голову; на троих один тулуп – от матери остался. Зимой так по очереди и выходили. Кто ж возьмет такую?
И никуда они никогда не ходили, ни на свадьбу, ни так повеселиться к кому-нибудь: не в чем было.
– У Кубы Водяного всегда весело, – говорили люди, – девкам никуда и бегать не надо. Вдоволь и дома напляшутся, когда холодно, а животами как играют! – у них-де в пустом брюхе играет.
И никто их не звал. Кому охота нищих сзывать? Только нищему.
Девок Копинского, которых звали, по матери, Цапками – часто так и называли «нищенками».
Они плакали от этого.
Жил Куба над водой у берега, на пустыре. Нигде вокруг ни одной избы. Лес кругом, но чужой. Вот это были хозяева, чей лес был. У многих было по нескольку коров, по нескольку десятков овец, по три, по четыре лошади. У Копинского и коровы не было – одна лишь коза.
Девки питались летом грибами, ягодами, которые собирали в лесу. А зимой или весной – не приведи Бог! По два, по три дня ничего в рот не брали, кроме щепотки муки, разведенной в воде. А когда Улька украла раз у Павлицы кусок овсяного пирога – то-то праздник был!
Росли они – воздухом и водой – дико, как ели в лесу. По целым месяцам не видывали человека по близости.
Хоть Рузе было двадцать лет, Ульке девятнадцать, а Викте семнадцать, ни один парень к ним не шел. Ободранные они были, жалкие, худые, грустные. Хоть и красивые. У Рузы волосы были черные и глаза черные, горели, точно искры. У Викты и у Ульки волосы были светлые и глаза светлые, и тоже точно искры. Кости у них были гибкие, сильные, но тела на них не было – не из чего было толстеть. Никто бы не полакомился ими.