Хабаров. Амурский землепроходец
Шрифт:
— Могу спросить, а зачем я понадобился ему?
— Он мне об этом не говорил, но стало быть, дело есть к тебе.
Хабаров вынужден был повиноваться и направился к воеводским палатам, представлявшим собой продолговатый бревенчатый дом на высокой подклети, в которой располагались слуги и стражники. Фасад дома украшали резные карнизы и оконные наличники. К основному этажу вела наружная лестница с гульбищем. Центральную часть дома занимала просторная комната для приёмов и официальных церемоний. Из неё вели двери в правую и левую половины, где были личные покои одного и другого воеводы.
Кокорев встретил Хабарова колючим, пронизывающим взглядом.
— Много ли соболей напромышлял? — спросил воевода.
— Слава Богу. За всю добычу таможенный сбор внёс.
— И это всё?
— А что ещё с меня причитается?
— Воеводы-то о тебе заботятся, Мангазейской землёй управляют, силы свои тратят. Это ты принимаешь во внимание.
— Поясни, батюшка, что и как я должен принять во внимание?
— А ты сам не ведаешь? Не считаешь ли нужным отблагодарить воеводу за труды его неустанные?
— Ей-богу, не ведаю.
— Разумею, что добыча твоя была велика. Коли подаришь два десятка шкурок, не обеднеешь.
— Ого! Два десятка... Это же...
— Это скромный подарок, который устроил бы меня. И пусть люди твои подумают. Тебя проводит до дома мой человек. С ним и можешь передать мне подарок.
Ерофей Павлович был возмущён откровенным вымогательством со стороны воеводы, но понимал, что открыто возмущаться этим вымогательством, протестовать, выступать обличителем безнадёжно. У воеводы власть, хотя и не полная, разделённая с другим воеводой. У Кокорева есть возможность заключить ослушника в арестантскую избу и даже подвергнуть пытке. Всё, что смог сделать Хабаров в качестве протеста, — это передать воеводе не двадцать шкурок, которые Кокорев требовал, а только семнадцать, но на большее не решился.
Вымогал Кокорев соболиные шкурки и у ватажников. Те не скрывали своего возмущения. Фаддей и два других ватажника из Тобольска не пожелали оставаться на службе у Хабарова на следующий сезон. Фаддей обратился к Ерофею Павловичу с такими словами:
— Не взыщи, Ерофеюшка... не гневайся на ватажников твоих. Рады бы по-прежнему служить тебе. Да вот мздоимец, аспид окаянный на нашем пути оказался. Пусть его Господь Бог накажет.
— С чем же пришли ко мне?
— Посоветовались мы промеж собой и решились тронуться в обратный путь, как только реки вскроются.
— Поступайте, как вам совесть подсказывает. А я вами зело довольным остаюсь. И с болью в сердце расстаюсь с вами.
— И мы можем то же самое сказать.
С тревожным ожиданием Ерофей Павлович шёл на встречу с Палицыным. Задавал себе вопрос — неужели и этот окажется корыстолюбцем и вымогателем. Вроде бы не чета Кокореву. А всё же... в душу к человеку не заглянешь.
Палицын начал со слов:
— Помнится, ты говорил нам, Ерофей Павлович, что горазд в грамоте.
— Не то чтоб зело горазд, а по складам Библию аль Четьи-Минеи прочесть сумею. И бумагу деловую составлю.
— Это хорошо, коль бумагу деловую составишь. Прочти-ка мне вот это.
Палицын протянул Ерофею Павловичу увесистую книгу в кожаном переплёте с медными застёжками. Это оказались жития святых. Текст книги был рукописный, а не печатный. Писец выписывал буквы с затейливыми завитками.
Ерофей Павлович, напрягаясь, начал читать не очень уверенно, несколько раз спотыкался, но постепенно, строка за строкой, обрёл уверенность и стал читать быстрее.
— Можешь не продолжать, — остановил его воевода, — вижу, что правду сказал. Нам нужны такие грамотеи. Отправился бы снова на Таймыр? — спросил он опешившего гостя.
— Не знаю, что и ответить, — развёл тот руками, — пребываю в раздумье. Трое моих ватажников не пожелали продолжать промысел. Настроились вернуться домой в Тобольск.
— Почто так? Разве плох был промысел на Таймырской земле?
— Промысел-то был отменный. Да вот разобиделись мои людишки на воеводу Кокорева.
— Понятно. Такой умеет разобидеть. Вымогательствовал?
— Грех на воеводу жаловаться. Всевышний оценит его прегрешения.
— Всевышний-то оценит. Боюсь, что мангазейцы взбунтуются. Ну ладно... об этом потом. Хотел бы снова в Таймырскую землю податься?
— Хотел бы. Да как без людишек? У меня остались только брат Никифор, да ещё два мужика — маловато для ватаги.
— А как посмотришь, коли предложу тебе место таможенного целовальника в дальней хетской зимовке? Человек ты грамотный, смышлёный и, видать, трудолюбивый. Будешь на государевой службе. Согласен с моим предложением?
— Не знаю, что и ответить тебе, Андрей Фёдорович. Добираться-то как туда стану? Я ведь ездовых собак имел, да избавился от них.
— Дорога к месту твоей службы станет нашей заботой. Отправишься за казённый счёт.
— Ещё дозволь спросить, воевода... Коль окажусь я на такой службе, промышлять пушного зверя уже не смогу?
— Не сможешь. Персона на государевой службе не наделена правом заниматься промыслом. У тебя будет много своих служебных обязанностей.
— Значит, конец моей промысловой жизни?
— С тобой ведь здесь брат?
— Да. Никифор.
— Вот ему и поручишь возглавлять промысловую ватагу.
— Ватага-то, почитай, рассыпалась. Из всех ватажников осталось только двое.
— Пополнишь её в Мангазее. Пусть этим займётся твой брат.
Посовещавшись с Никифором, Ерофей Павлович ответил на предложение Палицына согласием. Получив согласие Хабарова отправиться на Таймыр в качестве таможенного целовальника, Андрей Фёдорович Палицын обстоятельно наставлял Ерофея Павловича, вводил его в обширный круг его новых обязанностей, давал практические советы. Воевода терпеливо объяснял ему, как обращаться с местными жителями, строить с ними добрые отношения и не скупиться для пользы дела на подарки. Говорил и о том, что необходимо строго следить за торговыми людьми, не допускать, чтобы они выманивали шкурки пушных зверей у коренного населения прежде сбора; в том случае если торговцы и промышленники утаили пушнину, дабы избежать таможенного сбора, целовальник вправе наложить на злоумышленника штраф, а утаённая пушнина должна конфисковываться в пользу казны.