Хан Кене
Шрифт:
— Чтобы внуки наши не забыли дедовские песни! — говорил Есиркеген, и воодушевленный его словами певец старался вовсю:
Пустые распри губят мой народ,
Где нужен ум, копье пускают в ход.
Что принесут нам, братья, наши ссоры?
Что, кроме разоренья и невзгод?
Одумайтесь, сыновья!
Довольно братоубийств.
Нас
Кого ты страшишь, казах?
Кровь братская на руках,
А шея в петле…
Лицо Есиркегена стало белым как полотно.
— Чья это песня? — спросил он.
— Акына Рыма из рода атыгай…
— Когда и почему сложил он ее?
— Года три назад, когда роды атыгай, караул и тока передрались между собой из-за пастбищ. Погибло много людей…
Есиркеген не стал больше расспрашивать и записывать эту песню. Она и так звучала в ушах… Но кто же этот акын Рым? Что-то не слышно о нем в степи. Видно, не из таких, кто слагает хвалебные оды баям и султанам и живет на их подачки. Много ведь таких разъезжает по аулам с одной свадьбы на другую. Хорошо, что находятся уже среди казахов люди, понимающие гибельность междоусобиц…
И вот он тоже поет, этот человек: «А шея уже в петле». Как трудно будет объяснить народу, что именно в союзе с русскими передовыми людьми наше спасение. И все же рано или поздно он поймет это. Царскую петлю с шеи будем рвать сообща!
— Вот мы и приехали в аул, — перебил его мысли борец. — Сегодня здесь заночуем…
Аул расположился на берегу степного озера и состоял примерно из тридцати юрт. Это было одно из ответвлений рода табын, кочевавшее отсюда до самых берегов Атырау, как называют казахи Каспий. В этом году они не смогли откочевать и провели лето в урочище Кзыл-Дингек, как раз на границе Младшего и Среднего жузов.
— Почему же вы не откочевали вовремя? — спросил Есиркеген у старика с лапатообразной бородой — хозяина юрты, где они остановились.
— Когда кочевали мы там прошлым летом, сарбазы хана Хивы отобрали у нас половину скота. А другую половину к началу зимы угнали солдаты хана Коканда. Ничего почти не осталось у нас, с чем нужно было бы кочевать…
Старик поник головой, стыдясь того, что ничем угостить приезжих, кроме жидкого айрана и иримчика. Одна тощая коровенка и три козы остались в этой семье.
— Оказывается, вы едете издалека, — чуть слышно сказал старик. — Следовало бы зарезать для вас барана…
У Есиркегена слезы навернулись на глаза.
— Не беспокойтесь о нас, аксакал. Мы премного благодарны вам за святое радушие!..
— Да, чего нет, не догонишь на самом быстром скакуне, — вздохнул старик. — Нелегко будет нашему аулу возродиться после стольких бедствий. Битый всегда кажется забитым. Но что поделаешь, нужно переносить удары судьбы. Кому дал Бог душу, того не оставит своей милостью…
На рассвете, когда они уже собирались в путь, старик снова принялся извиняться перед ними за скудное угощение:
— Не обессудьте нас, сынки. Такие времена настали… Если быстро поедете, доберетесь к обеду до аула Алтай. Они немного побогаче нас…
Выезжая из аула, они еще раз убедились, насколько он беден. Около десятка худых коров, один облезлый верблюд, которого только из-за старости не отобрали у этих людей, да несколько коз — вот и вся живность. Даже у собак, молча лежащих перед юртой, шерсть свалялась от недоедания, а хвосты поджаты.
Да, только российское могущество может оградить сейчас его народ от полного вымирания. Хивинцы или кокандцы в основном просто грабят, что попадается под руку. А вот когда китайский император забросит свою сеть, то мало кто выпутается из нее живым. Только в тысяча семьсот пятьдесят шестом году вырезал он больше миллиона торгоутов, населявших степь между Аралом и Черным Иртышом. Можно ли быть уверенным, что не наступит такой год и для казахов? Испокон веков питающие к нам лютую ненависть китайские богдыханы разве пожалеют наш милый народ? Тут уж не будет никаких колебаний или сострадания… И здесь тоже важна помощь России. Кого еще тут пугаться китайскому богдыхану, кроме русских. Может быть, и Коканд с Хивой и Бухарой существуют до сих пор лишь благодаря русскому соседству. Такова логика истории, которую преподавал ему в Семипалатинской школе ссыльный декабрист…
Солнце уже поднялось над горизонтом. В бескрайней пустынной степи не было видно ничего живого. К полудню подул ветерок, и они вдруг почувствовали какой-то неприятный запах.
— Что бы это значило? — сказал, пронюхиваясь, борец. — Неужели кто-то режет скот? Похоже на запах крови.
Впереди возвышался холм. Есиркеген вынесся на него, огрев плетью коня, и конь сам остановился, дрожа и приседая на задние ноги…
Большой аул был перед ним. Вернее, не аул, а то, что осталось от него… Ужас наводили обугленные, еще дымящиеся остовы юрт. Шанраки — деревянные купола — были в большинстве обрушены на землю. Повсюду валялись трупы людей, рыдали, плакали женщины… Мулла в белой чалме читал молитву над мертвыми посреди аула. Несколько человек под самым холмом копали могилы. Это были старики и подростки, не видно было мужчин и молодых женщин…
— Ой, родимые мои! — с традиционным воплем скорби помчался в разгромленный аул Есиркеген. Подхватив его горестный крик, тронули следом коней его проводники.
Сутки пробыли они в этом ауле, помогая хоронить убитых, успокаивали, как могли, оставшихся сирот… Беда нагрянула неожиданно, когда все еще спали. Ружейные залпы разбудили среди ночи людей, и они метались между юртами, не в силах что-нибудь предпринять.
Аксакал Карибай рассказал Есиркегену, как это произошло. Аул алтайского рода перекочевал сюда из Сары-Арки вместе с Кенесары. Раньше они жили при устье реки Жабайы — там, где она вливается в Есиль. Но когда начали на их земле строить уездный городок Атбасар, им волей-неволей пришлось уходить.
Хотя они ушли с Кенесары, но военной поддержки ему не оказывали, а лишь платили установленные им поборы, поставляли мясо и фураж. Только нынешней весной небольшая группа джигитов ушла в его отряды. Кто-то из враждебных родов донес на них, объявив ярыми сторонниками Кенесары. Горчаковские султаны-правители выделили самых отпетых своих головорезов-туленгутов, а в помощь им комендант Орской крепости направил отряд линейных казаков. Всю ночь бушевал пожар, совершались насилия над женщинами, убийства и грабежи…