Хан Тенгри с севера. Негероические записки
Шрифт:
Правда, однако, заключается в том, что то, что человек в состоянии сделать для других, он не в состоянии сделать ради одного своего эгоистического увлечения. Поддерживая себя в таком вот пассионарном состоянии, я уже почти добрался до горизонтального узкого гребешка, от которого начинается основная часть снежного ребра, ведущего к скальному поясу. За полтора часа я поднялся едва ли на сто метров. И тут я увидел внизу две крохотные фигурки, ползущие от лагеря к началу маршрута. Австриец и румын последовали моему примеру! Я устало опустился на рюкзак и демонстративно просидел всё то время, пока они поднимались ко мне. Когда они поравнялись со мной, у них были такие кислые физиономии, словно они вправду ожидали от меня геройской тропёжки до самой вершины. «Тропёжка – это групповая работа!» – назидательно сообщил я своим зарубежным коллегам, продолжая сидеть. «Это было ужасно тяжёло...» – добавил я на тот случай, если они всё ещё тешат себя идеей о моём суперменстве. Они согласно, хотя и печально, покачали головами на мои реплики и покорно «впряглись в плуг». Теперь они тропили по очереди, а я шёл за ними след в след, тихо радуясь свалившемуся на меня счастью. Забавно было наблюдать, как молодой румынский джентльмен пытается опекать Роберта, очевидно полагая, что в таком «преклонном» возрасте (лет 50, я думаю...) человек непременно нуждается в опеке. Он много и усердно тропил, а в свободное от тропёжки время донимал австрийца всякими полезными советами. Кроме этого, он не забывал о том, что он – часть экспедиции, снаряжённой географическим обществом, и много фотографировал, помещая Роберта в центр различных живописных композиций.
Выйдя на узкий, шириной в две ступни, горизонтальный гребешок, он начал картинно разъяснять Роберту, как именно проходятся такие незаурядные препятствия, дошёл до середины, покачнулся и ухнул вниз. Горизонтальные перила натянулись, и он повис на них метра на два ниже гребня. Слегка сконфуженный таким поворотом событий, парень выкарабкался обратно на гребень и осторожно, не тратя драгоценную энергию на дальнейшие разглагольствования, дошёл до безопасного места. Австриец же, всё это время выслушивавший советы молодого человека с подчёркнуто вежливым вниманием (вот она – Европа!), прошёлся по гребню лёгкой походкой человека, прожившего всю жизнь в окружении альпийских пейзажей. Позже, когда мы подошли под первый скальный пояс, австриец проскочил его не задерживаясь и как бы почти не заметив смены рельефа, а молодой румынский национальный географ, неуверенно поцарапав скалы кошками и ковырнув их ледорубом, виновато сказал нам с Игорем, что он свою программу на сегодня выполнил, и пришло время возвращаться «на базу». К этому моменту я уже воссоединился с моими московскими друзьями.
Мы с Игорем чувствовали себя вполне прилично, учитывая сопутствующие обстоятельства, а Витю терзал тяжёлый кашель. Когда после того узкого снежного гребня он надолго сел в снег, я подумал, что он повернёт вниз. Однако я недооценил его упорство. Посидев какое-то время и придя в себя, он продолжил идти вверх и постепенно вошёл в темп. Первый скальный пояс оказался самым сложным участком всего маршрута – метра три наклонных плит, налегающих друг на друга, как черепица так, что обычный «походный» ледоруб оказался на них практически бесполезен. Я попытался всё же пролезть их, используя жумар только для страховки, но с тяжёлым рюкзаком это оказалось мне не под силу. Ледоруб с противным скрежетом процарапал скалу, и я чувствительно провалился, соскользнув с обледенелой плиты. Больше не выпендриваясь, я вылез наверх, опираясь на жумар. От этих усилий на шеститысячной высоте в глазах у меня заплясали «кровавые мальчики», а так же их папы, мамы и дедушки с бабушками...
За скальным поясом последовал каменистый склон, засыпанный глубоким рыхлым снегом, который буквально выжал из нас все силы.
Он привёл нас к новой полосе скал, гораздо менее крутой, чем первая. Выше неё – вновь короткий снежный участок и снова скалы, тоже не сложные. Когда мы прошли их и оказались в основании длинного снежного склона, выше которого было только глубокое фиолетовое небо, мы поняли, что Чапаев – у нас в кармане. Мы сели передохнуть и кинуть что-нибудь себе «в топку». Витя периодически заходился продолжительным кашлем, я тоже начал подкашливать, а Игорь стал возбуждённо объяснять мне, что, находясь на склонах пика Чапаева, которого он почему-то называл Петькой, нельзя травить анекдоты про Василия Ивановича. Как будто у меня были силы рассказывать анекдоты! Да я вообще никогда не могу вспомнить ни одного анекдота, если уж на то пошло...
Выход на купол «Петьки», оказался абсолютно бесконечным. Выше шести тысяч метров нам перекрыли какой-то краник в организме. Мы продвигались плотной группкой, периодически, по самочувствию, меняя лидера и буквально выгрызая у высоты метр за метром. Усилия были просто чудовищными. От каждого шага пупок развязывался. В какой-то момент я обратил внимание, что издаю стоны. Мне это показалось неприличным, и я умолк, но, когда мои друзья подтянулись ко мне поближе, я с изумлением услышал, что и их продвижение сопровождается такими же тяжкими стонами. Хождение на этой высоте принципиально отличается от хождения ниже 5000 метров. В «низких» горах, идя вверх, ты просто вгоняешь себя в определённый, подходящий тебе темп, в котором можешь, не останавливаясь, идти почти сколько угодно. Дыхание подстраивается под твои шаги – определённое количество вдохов-выдохов на определённое количество шагов. В районе 6000 метров это становится невозможным. Пытаясь подстроить дыхание под шаги, ты просто переходишь на какое-то мучительное топтание на месте. Вместо этого у меня выработалась другая тактика. Я делаю от 10 до 15 довольно энергичных шагов на том запасе кислорода, который находится у меня в крови. Когда по слабости, разливающейся по телу, я чувствую, что запас иссяк, я останавливаюсь, опираясь на ледоруб, и долго усиленно дышу, пока силы не возвращаются ко мне. Если мне удаётся проходить 14-15 шагов подряд – прекрасно! На крутых участках или в глубоком снегу мне приходится останавливаться каждые 5-6 шагов.
В 19.30 мы выходим на северную вершину Чапаева. 6150 метров. В мягких вечерних лучах перед нами открывается пейзаж фантастической, первозданной красоты. Хан Тенгри возвышается над седловиной во весь свой исполинский рост.
Глядя с пика Чапаева на его бесконечные скальные склоны, понимаешь, что лишь отсюда, с лежащей у наших ног седловины, и начинается настоящее восхождение. Всё, что было до этого, весь этот тяжёлый, упорный труд, всё это харканье кровью, было лишь прелюдией к тому главному дню, который, даст бог, нам только лишь предстоит прожить. Хаос величественных и суровых горных хребтов простирается к югу от Хан Тенги. Я пытаюсь отыскать знакомый контур Победы, но мне это не удаётся, хотя, мне кажется, она должна быть видна отсюда.
Плоский снежный купол, на котором мы находимся, переходит на юге в ажурный снежно-ледовый гребень, ведущий к главной вершине пика Чапаева. Скользя взглядом вдоль этого острого хребта, со сбитыми набекрень пушистыми карнизами, я вспоминаю свою наивную идею – пройтись до главной вершины на акклиматизационном выходе. Какое там! Отсюда это выглядит серьёзным техническим восхождением.
Северная вершина обозначена воткнутым в снег ледорубом раритетного вида. Эдакий дедушка всех ледорубов. Мы фотографируемся возле него и начинаем длинный спуск на седловину, увязая по колено в пушистом снегу. Два долгих часа потребовалось нам, чтобы спуститься к палаткам третьего лагеря. Мы были настолько измотаны, что даже спуск превратился для нас тягостную пытку.
Спустившись с Чапаева, мы подошли к тому месту, где от южных киргизских пещер на седловину поднимается натоптанная тропа и тянется вдоль всего гребня, через третий лагерь, к подножию вершинной башни Хан Тенгри. Тропа эта траверсирует гребень по южной стороне, подальше от чудовищной величины карнизов, свисающих на северную сторону. Единственное, что меня волновало, когда я переставлял заплетающиеся ноги по этой местами весьма узкой тропе, это – не споткнуться от усталости и не улететь вниз. Туда, где волнистый, молочного цвета снежный склон теряется в подёрнутой сумерками глубокой долине.
У палаток нас встретил Вадик Попович и напоил горячим компотом. После выпитой кружки, я почувствовал, что все мои внутренности, сморщенные, как промороженная перуанская мумия, расправляются и наливаются жизнью. Способность смотреть и восхищаться увиденным возвращалась в меня, как вода в пересохшее русло.
Солнце висело над самым горизонтом, и прямо против нас возвышалась выкрашенная в закатное сочетание голубого и розового тяжёлая громада Победы. Я смотрел на всю эту неимоверную панораму и думал, что, быть может, только перенесенные страдания позволяют природной красоте проникать в нас на необходимую глубину, затрагивая самые чувствительные и тонкие струны. Сытое любование никогда не сможет вызвать в нашей душе такой же пронзительный отклик.
И случилось чудо. Нависающая над нами скальная башня Хан Тенгри на считанные секунды налилась кровью, запылала глубоким мраморным пламенем и тихо угасла, погружаясь в глубокую тень наползающих сумерек. Мы стояли, пораженные величием увиденного, судорожно сжимая в руках бесполезные и нелепые свои фотокамеры. Я рад, что не успел умертвить это ни с чем не сравнимое воспоминание, пришпилив его к жалкому клочку глянцевой бумаги.
Вадик ожидал возвращения трёх британцев, которые ушли на восхождение, в сопровождении Моисеева и двух портеров. Все они сумели взойти на вершину, тем самым удвоив количество успешно взошедших с нашей стороны горы. Сейчас уже 10 вечера, на глазах темнеет, а они всё ещё где-то там, на нижних склонах вершинной пирамиды.