Хан Узбек. Между империей и исламом

Юрченко Александр Григорьевич

Христианскому образу Менгу противостоит мусульманский образ Менгу. Это две проекции одной и той же политической фигуры в разных религиозных кодах. На завоеванных территориях монголы попытались разъединить политические и религиозные институты, что на деле оказалось неприемлемо ни для христианских, ни для мусульманских правящих групп. Налицо конфликт ментальных установок, породивший неисчислимые мифы. Вот один из них, самый скандальный.

По версии Джузджани коронация Менгу в 1251 г. включала необычный (с исторической точки зрения) эпизод: «Когда Менгу-хана возвели на престол, то Берка, бывший мусульманином, сказал: "Власть людей неверия прекратилась; господство всякого неверного [т. е. немусульманского] царя, который вступит на престол, не будет продолжительно. Если вы хотите, чтобы держава Менгу удержалась и была продолжительна, то пусть он произнесет [мусульманский] символ веры, дабы имя его было внесено в список правоверных, и [уже] затем пусть он сядет на

царство". Они согласились на это, и Менгу произнес [мусульманский] символ веры. Тогда Берка взял его за руку и посадил его на престол» (Сборник материалов. Т. II. С. 49).

В сочинении официального историка Рашид-ад-дина в описании коронации Менгу такого эпизода нет (см.: Рашид-ад-дин. Т. II. С. 132). Причина проста: Рашид-ад-дин использовал монгольские источники, Джузджани — рассказы благородных саййдов. Картина внезапного преображения монгольских аристократов, в едином порыве согласившихся нарушить имперский ритуал, могла появиться только в воображении «безумных шейхов». Факт ее письменной фиксации показывает, что на такого рода сюжеты был запрос, компенсировавший глубокое неприятие монгольской реальности (Джузджани бежал от монголов в 1226 г. в Делийский султанат и там собирал слухи о них). В результате рождаются любопытные ситуации: послов «мусульманина» Берке не допустил к себе другой мусульманин, Абу-л Музаффар Ильтутмиш, правитель северной Индии, «так как этот царь ни под каким видом не открывал монгольским ханам ворот знакомства и приязни», поясняет Джузджани.

Иногда текст Джузджани исследователи воспринимают буквально, что порождает исторические фантомы. Так, например, Е. П. Мыськов не исключает, «что Менгу питал личную неприязнь к Берке, поскольку не кто иной, как Берке, по свидетельствам некоторых мусульманских авторов, возводил его на престол, да еще потребовал от него при этом произнести "[мусульманский] символ веры, дабы имя его было внесено в список правоверных"» [14] . Нет оснований говорить о свидетельствах мусульманских авторов, поскольку ни один мусульманин не присутствовал на закрытой от посторонних глаз церемонии клятвы. Нет оснований рассматривать сведения Джузджани как достоверный факт. Первое условие исторического исследования — это сравнение двух несовпадающих версий одного и того же события, в данном случае — коронации Менгу по Джузджани и Рашид-ад-дину, и объяснение расхождений. Следующий шаг — сопоставление каких бы то ни было свидетельств с имперской доктриной власти — также не был сделан. В результате мы имеем некие сомнительные размышления, не выходящие за рамки дискурса заинтересованного средневекового автора. Так можно писать историю культуры, но не разбираться с существом дела.

14

Миськов Е. Я. Политическая история Золотой Орды (1236–1313). Волгоград, 2003. С. 53.

Драматургия двойной клятвы привлекла внимание Р. Ю. Почекаева, который добавил в нее новых красок: «И, тем не менее, одно незапланированное действо во время избрания состоялось, и его инициатором оказался сам Берке: по сведениям некоторых источников, не согласовав свое намерение ни с Бату, ни с Мунке, он заставил новоизбранного хана поклясться на Коране, что тот будет оказывать покровительство мусульманам Монгольской империи. Мунке (отчасти благодарный Берке за содействие, отчасти опасавшийся джучидских туменов, все еще находившихся в Монголии) был вынужден подчиниться, но затаил неприязнь к исламу и к Берке лично, что впоследствии нашло отражение в политике нового хана»; и далее, в примечании: «Конечно, есть основание не доверять сведениям Джузджани, идеализировавшего Берке (как первого мусульманского правителя Золотой Орды). Но возможно, что этот эпизод не вымышлен историком: Берке вполне мог позволить себе продемонстрировать свою значимость в воцарении Мунке» [15] . Разумеется, этот эпизод не вымышлен Джузджани, а поведан ему шейхами, жившими в атмосфере мистических ожиданий.

15

Почекаев Р. Ю. Цари Ордынские. Биографии ханов и правителей Золотой Орды. СПб., 2010. С. 13, 251, прим. 11.

В декабре 1252 г. в орде великого хана Менгу мусульмане отпраздновали окончание месячного поста рамазан. «Из всех племен и народов, обладающих религиозными общинами, больше всего он оказывал уважение и почет мусульманам и жертвовал им милостыню и дары. Это подтверждает следующий случай: в праздник разговения 650 г.х. (декабрь 1252 г.), когда у входа в ставку (орду) собрались мусульмане и казий Джемал-ад-дин Махмуд Ходженди, который предстоял на молитве и произнес проповедь, разукрасил хутбу поминанием титулов халифа и произнес молитву за Менгу-каана и восхваление его, [Менгу-каан] дал указание в честь праздника выдать им повозки с серебряными и золотыми балышами и дорогими одеждами, и большинство народа получило долю в этом» (Рашид-ад-дин. Т. II. С. 142).

Если обратиться к свидетельствам Вильгельма де Рубрука об участии хана Менгу в праздниках христиан и буддистов, то станет ясно, что Рашид-ад-дин конструирует событийный ряд в искусственно заданном ключе. И ключ этот исламский.

Глава 2.

Буддист на троне Улуса Джучи

Английский востоковед Дж. Э. Бойл заметил, что если бы монголам удалось завоевать Западную Европу, в городах, «рядом с нашими соборами и церквями долгие годы могли бы стоять не только мечети, но и буддийские храмы» [16] . В Армении и Иране при монголах буддийские храмы возводились не в городах, а в местностях, где располагались кочевые ставки. Если бы хану понадобилось бы возвести свою столицу в Европе, то ее построили бы на новом месте, как Каракорум, Сарай или Султанию. Монголов не манили чужие города.

16

Boyle J. A. The Mongol World Empire, 1206–1370. London, 1977. P. 343.

В своем трактате «Цветник историй земель Востока» армянский принц Гайтон демонстрирует необычайную осведомленность. Он дает индивидуальную характеристику каждому из монгольских ханов. О Токте он сообщает следующее: Токта, второй из царей татарских, правит царством Кумания, со столицей в городе Сарай. Для войны у него есть шестьдесят тысяч всадников, менее искусных, чем воины Чапара (чагатайский правитель), но кони у них превосходные. Эти два правителя воевали с Худабенде (ильхан Улджэйту) и Венгерским королевством^{3}.

Поскольку Гайтон не был церковным историком, вопрос о вероисповедании Токты его не интересует. Для самих ханов и кочевой аристократии тема вероисповедания не входила в ближайший круг забот. Тогда как для мусульманского права это был первейший вопрос. Рассматривая как первоочередной вопрос о вероисповедании монгольских ханов, мы следуем установкам мусульманских законоведов. Имперская политическая матрица выдвигала другие приоритеты. Для времени правления Менгу и Бату мы имеем поразительное свидетельство Вильгельма де Рубрука. Один из писцов при дворе Сартака, сына Бату, сделал замечание францисканцу: «Nolite dicere quod dominus noster sit christianus. Not est enim christianus, sed Moal» 'He говорите, что наш господин христианин; он не христианин, а монгол'. Конфликт наименований высвечивает проблему несовпадения идентификационных кодов. Свое имя монголы ставили выше всех иных имен. В этой системе знаков быть монголом означало быть сопричастным к группе власти, а быть христианином — находиться в подчиненном положении. Более того, «христианин» мог стать «монголом» (в политическом смысле), обретя место в имперской иерархии, при этом вопрос о его личном вероисповедании был глубоко вторичен, и мог заботить лишь его соперников, «монголов», исповедовавших ислам. Однако на курултаи и тот и другой обязаны были являться в одинаковых «халатах власти». В монгольском имперском словаре не было терминов для описания власти в религиозном ключе, хоть сколько-нибудь сопоставимом с христианской или мусульманской риторикой. Между тем, христианские и мусульманские средневековые наблюдатели, и вслед за ними нынешние историки, оценивают монгольские реалии в чуждом для них коде. Отсюда оценочные суждения: «язычники», «неверные» и т. д.

Для времени правления хана Токты такого компетентного свидетельства, как отчет брата Вильгельма, нет. Но есть набор мусульманских известий, неясных по происхождению и нелепых по содержанию, которые, тем не менее, обсуждаются с самым серьезным видом.

«Летопись ал-Бирзали», составляющая одно из дополнений к обширной Дамаскской летописи Ибн ас-'Асакира, простирается до 738 г.х. (1338 г.). Автор ее, ал-Бирзали, родился в Севилье, путешествовал по Востоку и преподавал в Дамаске. Он принадлежал к сирийской школе историографии. В Улусе Джучи ал-Бирзали никогда не был. Его краткие заметки о монголах интересны тому, кто хочет узнать, какими виделись сирийским историкам джучидские правители.

Ситуация с источниками такова, что собственно джучидских известий, скажем, о хане Токте (1290–1312), приверженце буддизма, просто нет. На деле это означает, что буддийская реальность не нашла отражения в представлениях мусульманских наблюдателей. По этой же причине и современные исследователи не пишут о доминировании буддийского окружения Токты. Все сводится к бесхитростному пересказу мусульманских известий. Внутренняя история правителей Улуса Джучи скрыта под непроницаемой тенью мифа, исламского мифа.