Ханидо и Халерха
Шрифт:
— Ладно, ладно, дети мои, — сказал Сайрэ. — Сперва сами разбогатейте: впереди зима. Нужно больше рыбы ловить да сушить. А моим духам много не надо: кто сколько может. Себя не забывайте, обедневшие дети мои… Но я еще не сказал вам самое главное. Мельгайвач напал на следы Пайпэткэ. Напал легко, потому что она грешна. Все ведь знают, что она вышивала бисером кисет Потонче, играла с ним в тальниках и опозорила своих умерших родителей. А потом и с самим Мельгайвачом пасла оленей… Вот и разгадал чукотский шаман по этим следам одну тайну, которую знал только бог. А бог хотел послать ослабшим и обедневшим юкагирам мальчика, который должен был стать самым сильным, самым смелым и умным человеком в тундре. Он и имя ему уже дал — Ханидо. И был бы этот человек таким же, как Идилвей и Эрбэчкан. От его голоса трещал бы лед на озерах, одним взглядом он зажигал бы огонь. Не хотел Мельгайвач примириться с этим. Вот он и нашел этого мальчика в доме Нявала.
А чтобы запутать следы, он сперва вселился в душу Эргэйуо, пролил кровь Халерхи и заставил жену Нявала с испуга скинуть ребенка…
— Сирайкан!
— Кровь ему надо сгноить! Напустить на него всех духов…
— Пайпэткэ сперва наказать надо. И она сирайкан, — твердо и зло сказал Пурама.
— Ну-ну-ну, — успокоил людей шаман. — Тут надо не злостью брать, а умом. Нужно так сделать, чтобы враг, умирая, не проклинал нас, а осознал нашу силу и ненависть превратил в уважение к силе… И с Пайпэткэ нельзя жестоко поступать, Пурама. Добром ее отучивать надо. А лучше всего — спрятать в надежном тордохе.
— В каком? — поднялась с пола старая Тачана. — Ты, хайче, и скажи. А у меня ей больше не жить. Хватит!
Сайрэ, однако, не мог ответить: он как раз откусил огромный кусок юколы. И чтобы люди поняли это, он стал медленно, громко чавкать.
А страсти горели — и сама Тачана предложила:
— Я хоть шаманка слабая и давно не камлаю, а поверьте мне: с умом ее может справиться только шаман-мужчина.
— А почему бы не попросить хайче Сайрэ, чтобы он сам присмотрел за ней? — спросил до сих пор молчавший Ланга, лучший сказитель стойбища. — Наши ошибки могут дорого обойтись. Когда льется кровь, тут все надо делать надежно.
— Это самое верное, — вдруг подал голос молчун старик Хуларха, неизвестно когда и как появившийся в этом тордохе.
— Пусть переходит, — согласилась, не долго думая, Тачана. — Ты, Ланга, умный даешь совет. Как живет наш Сайрэ? Жена умерла давно, а ему вода нужна, огонь в очаге поддерживать надо. Пора и жениться хайче. Пусть только с умом ее совладает!
— Да с умом Пайпэткэ я бы справился, — вздохнул шаман-старикашка. — Но жениться… Нет. Надо разрешение просить у дяди ее, выкуп давать. А что у меня есть? Ничего…
— Ну это уже не беда, — ответил Хурул. — Кто не поможет? Каждый поможет.
— Завтра пусть она и идет, — отрезал вдруг смягчившийся Пурама. — А сопротивляться начнет — духов на нее напустить.
— Ладно, ладно, — сказал шаман. — Это не главное. Не обо мне забота сейчас. Собаки визжали — я слышал. Все должны держать это в тайне. Когда чукчи сюда приедут зимой — пусть думают, что обоих детей мы схоронили. Так мы обманем Мельгайвача, перепутаем ему все до конца. И мальчика назовем не Ханидо, а Косчэ [15] . Девочка же пусть Халерхой и останется.
15
Косчэ — от русского имени Костя.
Сайрэ развел полы ровдуги, впустил солнечный свет. Это означало, что камлание кончилось.
День был в разгаре. Как и вчера, тепло и ярко светило солнце, над озером так же спокойно кружили успевшие насытиться чайки. Выходя из тордоха Нявала, люди жмурились, потом осматривались по сторонам — точно стойбище и сама земля могли как-то перемениться за эти сутки. Нет, погода была веселой, небо не почернело, все оставалось на месте. Предсказания шамана тоже сулили добро. И все-таки люди разбредались по стойбищу хмурыми, растревоженными.
В разговорах и пересудах, в хлопотах, накопившихся за две зари, остаток длинного летнего дня проскочил быстро и незаметно.
Сайрэ будто глядел в чистую воду Улуро: вечер принес хорошие вести.
Девочка Халерха спокойно дышала, не кричала, не корчилась — словно кто-то подсказывал ей, что надо терпеть — иначе хлынет последняя кровь; она не горела огнем и не остывала. А Косчэ-Ханидо, напротив, громко кричал, но этот крик мог только радовать… И в стойбище уже шли разговоры о будущем несчастнорожденных. Из Косчэ теперь не вырастет богатырь, наподобие Идилвея и Эрбэчкана, но он всегда будет помнить людские заботы и уж не сможет мириться со злом. И терпеливой, хорошей будет его жена Халерха… Говорили об этом в каждом тордохе. Говорили до тех пор, пока не заметили, что над тундрой низко стоит угрюмое, красное солнце и что вода в Малом Улуро блестит, как свежая кровь.
И сам воздух вдруг стал тревожным. В жестком негреющем свете тревожным стало казаться все — и толчея комариных туч, и длинные тени от тордохов, обрывов, бугров, от тальников, жердей и даже травы. И без того страшная озерная гладь стала доносить то непонятный всплеск рыбы, то с потемневших берегов звериный стон, рев или храпенье, которые вроде бы и не походили на звериные голоса… Беды — как стая волков: оставишь их позади и уж забудешь о них, а глянешь — впереди сидит матерый вожак, сидит, будто из-под земли выскочил… Притихло стойбище, как-то насторожилось. Смолкли громкие голоса, совсем исчезли с берега люди; появится между тордохами человек — и побыстрей скроется, выползет на четвереньках старик из-под полы ровдуги, оглядится по сторонам — и юркнет обратно, и нет его. Всех детей уложили спать… Не вернулся из тундры бешеный Эргэйуо. Где он? Что делает? И когда вернется? А если вернется тайком — что может сделать еще? Не спят, конечно, вступившие так неожиданно в схватку шаманы Мельгайвач и Сайрэ. И никто не знает, что происходит кругом. Сайрэ вдоволь насытил духов своих. Но разве покинули стойбище духи Мельгайвача? И не ждут ли они возвращения Эргэйуо?
В тревоге и не для того, чтобы сразу уснуть, забирались люди под одеяла-шкуры. А из тордохов Хулархи, Нявала и родных Эргэйуо густо валил дым: там и не собирались спать.
И только одна женщина во всем стойбище в этот вечер совсем не думала ни о каких духах. Это была племянница Амунтэгэ, неродная дочь Тачаны — Пайпэткэ. Она думала о себе и ни о ком больше.
Укрыв одеялом ноги, Пайпэткэ сидела, тупо глядя на затухавшие угольки очага. Она не плакала и не всхлипывала, но из ее маленьких, широко открытых глаз то и дело выкатывались слезы. Капли не оставляли на лице следов, но, падая на оленью шкуру, они повисали на щетинках и в свете очага горели красными огоньками — точь-в-точь, как бисеринки, которыми она вышивала кисет купцу Потонче. Пайпэткэ то и дело пыталась ухватить их пальцами, но они исчезали…
Амунтэгэ долго не появлялся в тордохе, а когда зашел, Пайпэткэ тихо сказала — нет, не ему, а так просто — самой себе:
— …Ни подарков мне, ничего. Обноски умершей старухи, линялые шкуры… Другие сироты счастливей. И чем виновата я?..
— Не ты виновата, — ответил дядя. — Духи виноваты во всем. — И опять выбрался из тордоха.
А старая Тачана стала шумно сопеть и ворочаться на шкурах-подстилках.
Ей не терпелось опять накинуться на ненавистную полоумную потаскушку, из-за которой в стойбище случилось столько несчастий. Но она боялась проговориться.