Ханидо и Халерха
Шрифт:
И вот тут-то властители тундр совсем приуныли. Не нажимает ли царь на исправника, не спросил ли его через бумагу: "А зачем в тундре столько оленей? А почему дорогие песцовые шкурки идут на вольный обмен?.."
Тяжело, напряженно дышит знать Крайнего Севера. Но что делать? Хозяев нет. Чиновник не появляется. И каюров-осведомителей в заезжий дом не пускают — увели на ночлег куда-то… Гости начали раздеваться.
И полетели в угол кухлянки, дохи, меховые, верхние.
Исправник Друскин вошел неожиданно, когда его и ждать перестали. Гости к этому времени расселись на полу возле стола и тихо переговаривались. В табачном дыму от двадцати трубок не было видно не только блеска посуды, но и самих ламп. Сквозь табачище пробивалась нестерпимая вонь от одежды и от самих с рождения не мывшихся тундровиков. Весь добела выскобленный пол сплошь усыпан шерстинками от одежды — будто здесь черти дрались. И сама собой у благородия Друскина, зажмурившего на момент глаза, промелькнула мысль: "Это они только приехали. А что будет в доме потом?"
— С приездом вас, мои дорогие друзья! — громко и бодро произнес Друскин. Он ловко скинул на руки казаку шубу, обшитую дорогим черным сукном и отороченную серой выпушкой. Рука его скользнула в карман темно-синих, хорошо разглаженных брюк — за платком, но там и осталась.
Исправник не был ни печальным, ни уставшим. И это привело гостей в отчаяние — власть, значит, сильна…
Богачи тунгусы начали медленно подниматься. Большинство из них были пожилыми людьми, но даже настоящие старики не казались дряхлыми. Однако комната наполнилась таким несусветным кряхтением, что Друскин оторопел: не в богадельню ли он попал и те ли приехали, кто был нужен ему. Нет, те приехали, те самые, силу власти которых он хорошо знал, как знал и то, что кряхтеть они могут лишь от жира и жадности… Притворство в немощности сейчас развеселило исправника. Потому что он вовсе не собирался трясти их мешки с песцовыми шкурками или посягать на их неоглядные табуны. Шагая вдоль стола и ни с кем в отдельности не здороваясь, Друскин тем более развеселился, что вид у этих важных гостей был воистину уморительный. Белая, расшитая цветами рубаха — на косматом седом старике с огромным скуластым и почти черным лицом; другой — в шубейке, из-под которой торчат ноги в холщовых штанах, будто в подштанниках, — раздеться-то надо, но в шубейке серебро, а может, и золотишко; третий — в японском кителе времен Порт-Артура, а китель заправлен под меховые штаны — генерал; четвертый — видно, ламут — в красивой национальной одежде, отделанной аппликациями, — будто принц среди ряженых. Как же: собирались в гости к царскому помощнику…
О, не вспомнил в эту минуту Друскин о простых бедных людях, не представил себе, как бы они выглядели, если б разделись в гостях! А вспомнил бы, так не развеселился. Потому что таким людям и раздеться-то нельзя: у многих под верхней одеждой совсем нет ничего…
Впрочем, исправнику сейчас было не до одежды. Развеселился он случайно.
И бодрым был по необходимости.
Тундровики немо следили за каждым его движением. Вот он подошел к иконе, освещенной в углу самодельной лампадкой, вот начал креститься… Но в это время в сенях послышался шум — и в комнату стали дружно входить среднеколымские богачи и чиновники. Сразу стало тесно, как на камлании.
Русские начали раздеваться и вешать шинели и шубы на гвозди, вбитые в стенку.
— Прошу всех садиться, — сказал Друскин, подходя к дальнему концу стола, где возвышалась спинка особенного, резного стула.
Русские господа начали дружно усаживаться в один ряд на табуретки, собранные по разным домам. И приехавшие сообразили, что им тоже надо садиться в один ряд. Но это опять было хитростью русских: разве осмелишься не соглашаться, возражать, если вся царская власть упрется в тебя глазами?
Но опять же, что делать — пришлось усаживаться на эти высокие табуретки. Они уселись — и вдруг почувствовали, что и их, властителей тундр, тоже много, что они тоже сила. Продолжая дымить трубками, они начали смело разглядывать лица хозяев, большинство из которых они или плохо знали, или сроду не видели. Только что могли бы разглядеть и разгадать даже сильные шаманы, если лица русских сплошь заросли шерстью, как осенние холмы тальником…
Из открывшейся боковой двери вышли стряпухи — они несли огромные железные противни с горячим мясом.
Исправник налил себе водки. Все остальные русские приподнялись и взялись за бутылки. Водка зажурчала, как вода в протоке. А когда рюмки были наполнены, исправник встал.
— Друзья, — сказал он, — я очень рад, что, несмотря на невзгоду, вы все отправились в путь и приехали на Колыму. А пуще того я рад, что вы приехали не по одному, а все сразу: это значит, что вы крепко дружите и понимаете силу дружбы. Но вот вы тут, а на сердце у вас, кажись, обида. Мы вас не встретили на дороге и вроде бы почестей не оказали. Но погодите-ка обижаться. Мы тоже зря ничего не делаем. Это я не велел вас встречать. Не велел, царской властью распорядился. А почему? По той причине, что почести разделяют нас. Вы вовсе не гости. Вы — хозяева. Средний острог — такой же ваш острог, как и русский. Вы приехали к себе, как брат приезжает к брату…
Мы, здешние чиновники, русские господа, порешили жить с вами по-новому, дружить с вами, как дружите вы между собой… Все ли я говорю понятно? Не сподобил меня господь бог узнать и заучить хоть один ваш язык. Переведите друг другу, кто как понял меня.
Гости стали дружно переговариваться. Их лица ожили. Слова исправника были совсем неожиданными, удивительными и как будто хорошими. Только очень скоро глаза северян опять сузились, и дым от трубок опять скрыл их лица.
Исправник-то не по-людски, не по порядку говорит и не по-шамански. По-царски он начал — с конца: они порешили… А на каких условиях?
Тем временем из сенец, обманув казака, выскочил маленький, верткий, косоплечий мужичок в обшарпанной дошке. Казак было метнулся за мужичком, но тот быстро шагал прямиком к исправнику, кланяясь направо и налево.
— Драссе, вашеглородие! Драссе, господа! — весело, по-русски говорил он.
Это был Потонча, или, по-иному, Васька Попов.
— А-а, старый лис появился! — сказал Друскин, косясь на этого человека, известного каждому богачу тундры. — Зачем в рванье-то пришел? А ну раздевайся иди. Под дверью стоял, подслушивал.
— Ке-ке-ке, — прохохотал по-козлиному Потонча. — Переводить пришел. Без меня, вашеглородие, ваши слова с изнанки поймут. А их надо понимать тощщ-в-тощщ.
— Молодых девок обманывай, а не нас. Барыши вынюхивать навострился — так и скажи…
Прозевавший казак громко обшаривал сенцы и двигал туда-сюда железный засов, чертыхаясь. Когда Потонча разделся, исправник Друскин смягчился.
— Иди-ка сюда, — сказал он, — и переводи господам… тощ-в-тощ. А свое будешь болтать — прогоню… Господа, с сего дня давайте заведем правило съезжаться по-дружески и по-свойски — или вы сюда, или мы в тундру. Посидим вот так, потолкуем о жизни, да и дела совместно решим. Чего это мы, право слово, все врозь и врозь! Аль у нас земля не одна, аль понятия не одни? Живи не живи врозь, а друг без дружки-то мы не обходимся. Оно куда сподручнее — в дружбе-то… в семейственной простоте… А теперь я хочу познакомить всех вас. Да с того и начнем. Вот по правую руку сидят мои помощники и друзья — богатые люди острога…
Исправник принялся называть каждого русского по фамилии, имени, отчеству. Тот, которого он называл, поднимался с ленивой важностью, наклонял голову — кланялся. Церемония эта на северян произвела неожиданно острое впечатление. Одни с большим усилием сдерживали улыбку: это зачем же друг перед другом вытягиваться и сгибать шею — вроде гусыни-наседки перед вороной! Другие цокали языками или раскрывали рты: для чего же одному человеку иметь столько имен, да еще таких длинных? Чукчи, впрочем, были восхищены и приговаривали: