Ханидо и Халерха
Шрифт:
Так она шла долго, пока не услышала громкие крики чаек. Впереди что-то лежало. Чайки кружили над каким-то предметом, то садясь на него десятками, а может, сотнями, то взлетая вверх. Тиненеут хотела ускорить шаги, но почему-то почувствовала усталость. А когда подошла — ужаснулась. Птицы расклевывали труп молодого оленя. Вид падали был омерзителен. Изуродованного оленя кишащей пеленой покрывали комары. Чайки, наверно, садились прямо на них, и стоило птицам подняться, как свободное место сразу захватывали эти бесчисленные кровопийцы… Тиненеут глянула вдаль, надеясь сейчас же заметить какие-нибудь признаки близости человека, — и похолодела от страха.
Она поняла, что вокруг совсем никого нет. Еще не успеет снизиться солнце, а с ной и с ее ребенком может случиться то же самое, что случилось с оленем…
Живот у Тиненеут как-то рывком опустился, перед глазами поплыли пятна, а грудь задрожала так, будто не из нее вырвались, а в нее ворвались рыдания.
Она женщина, человек, не олень, не животное! Но разве может человек умереть, как животное? Кто все это придумал? А вспомнил ли он о ребенке?
Чтобы не закричать, Тиненеут скорей-скорей пошла прочь от этого места.
Она закрыла ладонями уши, чтобы не слышать жадного крика чаек. Со страха она поспешно начала вспоминать все то, чему учили ее старушки. Первое — надо обтереть ребенка, потом перевязать пуповину, потом перегрызть ее, потом завернуть ребенка, потом… А чем обтереть? А во что его завернуть? Она вспомнила, что оставила свертки пыжиков на стоянках…
А чуть холмистая тундра, высокое небо и солнце немо и безучастно глядели на эту женщину, на человека, объятого диким страхом. Они, наверно, много и много раз видели это все и привыкли, уснули. Даже далекий мудрый хребет спал на седых облаках дымки, отказываясь загреметь скалами, встряхнуть тундру, стойбища, расшевелить небо…
…Она шла быстро, ходко, разрывая ногами болотистую траву. Но потом упала раз, упала второй, упала третий. В четвертый раз долго лежала на боку, тяжко дыша открытым высохшим ртом. Комары, набросившись на нее, стали грызть лицо, шею и руки. Но не боль укусов, а воспоминание о трупе оленя подняли ее на ноги.
Тиненеут бежала и уже чувствовала, что дальше бежать нет смысла.
Начались схватки.
И она остановилась бы и легла, но вдруг посередине равнины заметила что-то белое, островерхое. "Яранга!" — сверкнула мысль. Не веря своим глазам, она закрыла их изо всех сил, надавила на них кулаками, а когда снова открыла — равнина с белой ярангой вдруг зашаталась, перекосилась, а холмы запрыгали, перевернулись и полетели куда-то вдаль. Страшная боль охватила все тело, кости напряглись так, будто неведомая сила решила вырвать их из суставов. В полной темноте мелькнул косячок света, и все пропало — и боль, и мир, и сознание.
Тиненеут вернул к жизни тоненький писк. Она услышала его, стиснула зубы и удивленно открыла глаза. Но вокруг все продолжало мелькать и прыгать, а живот как будто остался таким же большим. Виски ломило, щеки горели огнем.
Придя немного в себя, она поняла, что ребенка нет и что никто не пищал — просто у яранги заливисто выла собака.
Потом она приподнялась и заметила, что лежит в огромной болотистой луже. Надо было выбираться на сушу. Она поползла. Впереди виднелось несколько кочек. Она добралась до них, ухватилась за ближнюю и поняла, что кочки ее не спасут. Поползла дальше, а когда почувствовала под собой твердую землю, встала на ноги. Яранга была уже рядом, но она шаталась, сморщивалась, потом вырастала величиной с огромное облако и опять удалялась.
Зацепив ногой нарту, Тиненеут упала, но боли уже не почувствовала.
Потому что ее охватила другая, более сильная боль, потому что небо вдруг свалилось на землю, а земля подкинула ее, унесла в черноту.
Плакал ребенок. И Тиненеут хорошо знала, что это уже не обман слуха — плачет ее ребенок. Но тут опять все исчезло. Исчезло — и снова донесся плач.
Она решила: пусть плачет — и попыталась заснуть. И заснула.
Но вскоре услышала гудение комаров, человеческие слова и опять плач ребенка. Только плач теперь был отрывистый — он приближался к ней и вдруг оборвался. Одновременно она почувствовала, что кто-то щекочет грудь.
Она увидела солнце над спокойной, настоящей ярангой, увидела расплывшееся в улыбке лицо Ниникая, его черную дрожащую челку волос, его белые-белые зубы.
— Ребенок, да? — тихо спросила она.
— Сын, сын! У нас — сын!
Тиненеут закрыла глаза и сдвинула брови — будто радость Ниникая принесла ей боль.
— Потащим в ярангу, — сказал Ниникай Вельвуну. — А то их комары заедят.
— Может, над ней треногу поставим? Я принесу жерди… Духи не напали бы на всех нас…
Четыре дня Ниникай сидел возле жены и сына. Он без конца жег костерок-дымокур, он выполнял все, что требовала Тиненеут. Но уже с первого дня молодые мать и отец были угрюмыми. Огромную радость обоих задавило большое горе: жена родила возле яранги. Тиненеут осквернила жилище, мужа, родственников, самого ребенка. И Ниникай, и Тиненеут хорошо знали, что мужчине в таких случаях полагается бросить жену и ребенка и найти другую жену.
Все эти дни и ночи они почти не разговаривали. Тиненеут украдкой поглядывала на мужа, надеясь понять, о чем он думает. Ей очень хотелось заметить в глазах Ниникая тот знакомый огонь, который часто зажигался в них раньше: глядит, глядит Ниникай, бывало, в одну точку, потом вдруг встрепенется и не удержишь его. Она хотела, чтобы Ниникай произнес одно слово: "Бежим".
И это молчание стало в тягость обоим.
Однажды вечером Ниникай не вытерпел и спросил:
— Как будем жить?
— Разве мы будем жить? — тоже спросила она, ни на что не надеясь.
Он не ответил. Тогда Тиненеут добавила:
— Твои родственники этого не простят. Ты сам так говорил. Те грехи нам простили, потому что отец хотел видеть тебя женатым. А теперь я затоптала тебя…
— Ты не затоптала меня! Ты затоптала обычай. А это хуже — так считается. Но я все четыре дня только о том и думал, что хуже: затоптать обычай или затоптать человека…
— И ничего не придумал — я вижу, — сказала она.
— Да… Не придумал… — согласился он. — Может, потому ничего не решил, что думал и плакал! Да, ты не видела, а я смотрел на тебя — и плакал… Мне первый раз стало жаль тебя, когда я оставил тебя спящей в маленьком куреньке. Еще больней было, когда ты догнала нас, а мы опять укочевали. А в последний раз я не пересилил себя: приказал не разбирать ярангу и сам пришел на помощь тебе. Я так же, как и ты, виноват. Я тоже нарушил обычай…