Ханидо и Халерха
Шрифт:
Куриль положил колотушку на землю — и вдруг услышал крик хагимэ. Однако он успел заметить, как перед этим Тачана поднесла к своему горлу ладонь.
Почуяв неладное, Куриль из последних сил поднялся на колени и поспешно сказал:
— Все замолкните — я говорить буду… — Дрожащей рукой он потер лоб, передохнул, потом зло прищурился и повернул лицо к Тачане: — Никакой в тебе силы, старуха, нет! Совсем никакой… И ничего я не видел… Старалась ты, я старался, твой гость до пота старался… и попусту все… Найди подурее меня мужика… и морочь ему голову! А эту игрушку… детям отдай…
Рука его рывком выпрямилась — и бубен скользнул в темноту над головами людей. Раздался грохот посуды и глухой, будто недоуменный звук лопнувшей кожи.
В тордохе повисла могильная тишина. Люди будто умерли все сразу, будто навечно окаменели. Куриль тоже замер: он сам не ожидал, что выбросит бубен, он считал, что главное — это его слова, после которых поднимется гвалт и шум. Все случилось не так — грубее и резче, и не известно, кто и как нарушил бы эту безвыходную тишину, если бы не раздался жуткий, словно предсмертный стон.
Голова Тачаны вздрогнула, а потом стала клониться вниз, к ногам, клониться сильней и сильней — и тем, кто видел старуху, показалось, что она с ужасом обнаружила что-то страшное на полу. Однако Тачана вдруг резко выпрямилась, вскрикнула и тяжело рухнула на спину, заколотившись в судорогах. Люди отпрянули в сторону, а Амунтэгэ вскочил и заорал:
— Убил! Он убил ее!.. Люди!..
Кто-то вытолкнул палкой затычку из онидигила — и в тордох ворвался рассеянный и все-таки резкий свет.
Зрачки старухи закатились под лоб, губы покрыла кипень слюны, руки, брошенные вдоль тела, тряслись вместе с плечами.
— Помогите, скорей! — продолжал кричал Амунтэгэ. — Человек умирает! Костер разжигайте!..
Кто действительно бросился помогать старику, а кто рванулся вон из тордоха. Поднялась страшная неразбериха. И только Куриль и Кака продолжали сидеть, будто ничего особенного не случилось.
Голова юкагиров и бывший голова чукчей не смотрели друг другу в глаза.
Но они знали, что заговорят, и Куриль заговорил первым:
— В мои дела, мэй, больше не суйся. Могу задавить…
— Да не узнаешь, кто кого может, — ответил Кака. — А то еще все повернется так, что опять будем друзьями…
Куриль встал и, ничего не сказав больше, ушел из тордоха.
Он направился прямиком к залатанному, поставленному на отшибе жилищу, к которому со вчерашнего дня не подходил ни один человек. Нет, подходил кто-то! Куриль различил на мокрой земле следы и обрадовался — следы вели только туда.
Откинув дверь, он онемел от удивления: прямо перед ним во весь рост стоял Пурама. Лицо у зятя было бледное, напряженное.
— Га! Здесь? — со злорадной дрожью в голосе спросил Куриль. — Защитник!.. Кулаками решил отбиваться? А я-то думал, что ты и смелей, и умней… Где Пайпэ?
— Что там? — вместо ответа спросил Пурама.
— Что! Пойди — посмотри. Тачана плеки откинула и пену изо рта пускает… Гляди, сам не свались в обморок!
— Что со старухой, а? — выскочила из-за полога Пайпэткэ. Она была не бледной, а почерневшей; красивые маленькие глаза ее провалились, редкие старушечьи патлы волос прикрывали грязные щеки.
— Ничего особенного, — ответил Куриль. — Опомнится. Но и тебя больше трогать не будет. Покажи сына.
— Спит он, — сказал Пурама.
— Тогда постой — пусть спит. Потом погляжу. — Куриль повернулся, чтобы уйти, но Пурама почему-то вспыхнул;
— Никто не увидит меня ни на камланиях, ни на всяких других ваших спорах! Ничего все равно не переменится — как было, так будет. И нечего лезть… А я не трус: ножик при мне…
Размякшая от дождя дверь разделила зятя и шурина.
Пурама будто в воду глядел, а Куриль чересчур поспешил радоваться.
Тачана лишь ночью пришла в себя. Ее уложили за пологом, разбитый бубен завернули в доху — и сверток этот стал для нее подушкой.
Вечером тревожно застучал другой бубен — бубен Каки. Поднявшийся ветер понес по стойбищу этот чужой и потому еще более тревожный грохот. А соседи, прохожие слышали и бесконечную чукотскую песню, в которой Кака на все лады выражал отчаяние и боль за беду шаманки.
Ветер принес тяжелые низкие тучи. Не просыпая дождя, тучи эти совсем закрыли тундру от небесного света: вечер наступил рано, а утро пришло поздно, как осенью. Люди стойбища попрятались по тордохам, и никто не рисковал выходить наружу поодиночке.
А с утра от ушей к ушам покатились слухи, один страшнее и причудливее другого. Кто-то сумел увидеть посреди ночи возле тордоха шаманки какие-то существа, похожие на собак, но с высокими передними лапами и с человеческими головами; кто-то, напротив, увидел чудовище величиною с тордох. А неизвестно чей мальчик будто бы заметил огромную вспышку огня, вырвавшегося из онидигила шаманки…
Слухи, может, были бы и не такими страшными, если бы каждого не облетел другой, главный слух: Тачане плохо, совсем плохо — руки она не поднимает, дышит тяжело, голова горит, грудь горит, желудок не принимает ни воды, ни пищи.
И начались разговоры, догадки и пересуды. Одни утверждали, что Курилю долго не жить на свете — если шаманка умрет, обидчика своего она обязательно увезет с собой. Другие судили иначе: Куриль, видно, обрел духов шамана Сайрэ и, чувствуя силу, напал на шаманку, которая хотела убить его молодую жену…
Сам Куриль крепко задумался. Перейдя жить к сестре, он не выходил из тордоха, но требовал от Пурамы, чтобы тот как можно чаще сообщал ему новости. Он только теперь понял, как дорога была для Тачаны эта священная вещь. Но дело тут было куда серьезнее. Не просто лопнула сухая лошадиная кожа, натянутая на обруч, — поруганной оказалась вера. Но какой же сильной должна быть вера этой старухи, раз из-за нее жизнь повисает на тонкой нитке!.. Если бы Куриль остановился лишь на такой мысли, он просто начал бы размышлять о последствиях своего необдуманного поступка. Однако он рассуждал и по-другому. Может, все-таки существует какая-то сила, которую он не хотел признать, но которая теперь жестоко отомстит ему за непризнание и попытку бороться с ней?..