Ханидо и Халерха
Шрифт:
— Ничего не пойму, что ты по-ученому причитаешь…
— О, я тоже могу так! — вскочил на ноги парнишка. — Одна тысяча восемьсот девяносто два, девяносто три, четыре, пять, шесть…
— Ты что — года понимаешь по-русски? — вытаращил Куриль глаза. — Счет знаешь?
— Нет. Я сразу за человеком любые слова повторить могу.
— Ну-ну, молодец!.. Экий ты молодец. Наверно, не зря шаман Сайрэ говорил…
— А что шаман Сайрэ говорил?
— А вот это тебе знать и не нужно.
—
— Нет, не шаманом ты будешь, — твердо сказал Куриль. — Я в ученье тебя отдам.
— Ой, что говоришь, Апанаа! — испугалась мать Ханидо. — Какое ученье? Я сейчас побегу за Нявалом…
— Постой. О том разговор будет особый. Отдам в ученье. В острог пошлю.
— А кто же кормить-обувать его будет?
— Время придет, все сообщу.
— Значит, он будет такой, как этот… шаман Чери?
— Да, такой… — отвязался от расспросов Куриль. Он и сам не знал, куда и кому на обучение можно отдать мальчика-юкагира: такого еще не было никогда в Улуро. И вообще все это пришло ему в голову только сейчас.
Сообразив, что весть об отправке на обучение Ханидо может разлететься по стойбищу, как дробь из ружья, и что это будет пока некстати, Куриль решил тут же идти к Тачане.
И он пошел, оставив старушку охать и ахать.
Тачана была не одна. В тордохе сидели взъерошенный, лохматый, как черт, Кака и худой, скуластый Амунтэгэ. Оба курили трубки, курила и Тачана, стоявшая к пуору спиной. По общему спокойствию Куриль догадался, что его здесь ждут.
— Мэй, еттык? — сухо поприветствовала Тачана.
Пробормотали приветствие и мужчины.
— И-и, — ответил Куриль.
— Долго тебя, Апанаа, ждали, — заговорила хозяйка, — весна прошла, лето на середине, а ты как приехал с ярмарки, так и не показался у нас…
— Не было надобности — вот и не приезжал, — отрезал Куриль и уселся напротив Каки. — А что мне беспокоиться, — добавил он, обращаясь сразу ко вс^м, — в стойбище мир, рыба ловится хорошо, никто не умирает, шаман есть, даже шаман из Халарчи наведывается… Тачана, ты хоть юколы да чай подай — я все-таки не частый гость у тебя и голова к тому же.
— А откуда у меня юкола? Я бубен в руках держу, а не нож. А вместо чая кипрей завариваю.
— Но за камлание-то получаешь?
— Тэ-э, получаю! И сама стараюсь не брать, а если дают, так будто нарочно — самую сухую юколу. Это мне, беззубой старухе!
— Ладно, поговорим без угощения… Вижу, что дела у тебя плохие. Веры, что ль, к тебе нет, или мало добра людям делаешь…
— Да как же добро сделаешь, если веру со всех сторон подрывают!
— Га! Получается круг: добро не делаешь потому, что веры к тебе нет, а веры нет потому, что добра не делаешь! Первый раз такие рассуждения от шамана слышу!
Кака поморщился: старуха уже запуталась. А Куриль отвернулся от нее — когда, мол, ты отличалась умом!
— Ну теперь ты расскажи, Кака, о своей жизни. Давно ведь не виделись…
— Хорошо живу. Меченкин.
— А как Чайгуургин летует?
— Меченкин.
— Как жены?
— Меченкин.
Он или не хотел разговаривать, боясь попасться в такой же круг, в каком так быстро очутилась старуха, или выражал этим полуразговором ненависть, Куриль не стал разбираться: нападать все равно надо.
— А как Мельгайвач живет? Правда ли, что он у тебя пастухом работает?
— Правда.
— И ты спокоен.
— Чего ж беспокоиться мне? Жить ему надо. Шаманского вдохновения не получил…
— А я слышал, что он собирается ехать к исправнику…
— Он был у тебя? — мелькнул белками глаз чукча.
— Нет. Меня все стороной объезжают. Я вот, помню, весной тебе говорил, чтобы вы Пайпэткэ без меня не трогали, а ты появился здесь, но ко мне не заехал… Да, Мельгайвач-то вроде бы хочет пожаловаться Друскину. Он считает, что ты его разорил обманом…
Чукча сразу изменился в лице — оно как будто кровью налилось. Но он почувствовал и другое: разговор начинается очень серьезный. Не этот ли в колоде Куриля старший козырь?
— Так, — зло прищурился он. — Что скажешь еще?
— Тебе — ничего. Об остальном догадаешься сам.
— На камлании людям расскажешь? А кто поверит тебе?
— Никто тебе не поверит! — выставила вперед свою длинную голову Тачана. — Не поверит! Потому что ты хочешь защитить Пайпэткэ. А ее нельзя, нельзя защитить! Потому что в ее крови дух отца Мельгайвача, потому что этот дух по ночам вызывает к себе Мельгайвача-сына! Кого защищать хочешь? Врага юкагиров? Даже твой родственник Пурама не придет на камлание, и Лэмбукиэ, которая собакой меня называла, прикусила теперь язык. А его, Каку, ты не пугай: я, я приказала пороть Пайпэткэ, и теперь никто ее не спасет от этого!
От такой длинной и отчаянной речи у шаманки в углах губ появилась белая пена.
Куриль озадаченно провел ладонью по лбу и лысине. Но сказал:
— Страшно ты говоришь. Но спасти Пайпэткэ все же придется. И Каку проводить придется с богом — чтоб он объезжал Улуро по Колыме… Стало быть, так, Тачана, всю твою жизнь люди тебе не верили, ну, считали слабой шаманкой. А теперь ты решила жестокостью запугать людей? И Пайпэткэ отомстить за непослушание? Так? И тогда свой век ты доживешь богато и спокойно? А шаман Кака будет через тебя делать в Улуро все, что захочет? Так? Видишь — я не шаман, а все разгадал…