Ханидо и Халерха
Шрифт:
И попал Ниникай в тот полный опасностей мир, который сулил ему и великие радости, и великие муки. Уж в яранге родных Тиненеут он однажды увидел ее оголенные груди — она первый раз при нем развязала тесемки керкера. И хоть глаза и руки его испытали тогда неземное счастье, боль и дурные предчувствия наползли на него, как тень от тучи. Наползла эта тень и остановилась.
Ниникай был чукчей. Правильно говорил юкагир Пурама, что чукчи-мужчины не считаются с женщинами. И он был бы прав, если б сказал еще, что и многие из чукчанок ничего плохого не видят в том, что становятся второй или третьей женой или спят с гостем мужа. Но как раз это все, как теперь понимал Ниникай, и было самым страшным в его судьбе. Он не хотел, он не мог верить, что Тиненеут станет такой же. Но ведь разве все зависит лишь от нее? Будут гости. Но слепых не будет гостей. Стоит только увидеть, как вздыхает она, как при этом напрягается на груди керкер, чтобы уж ничего кроме не видеть.
Ниникай продолжал пить даже после того, как живот у его невесты чуть-чуть пополнел. Временами он пил потому, что никакого не видел выхода, а чаще совсем по другой причине: думал, что стоит ему по-настоящему пристраститься к горькой воде — и постепенно все в жизни будет казаться проще.
Горькая вода, однако, не помогала. Хуже того, чем сильнее он напивался, тем острее чувствовал, что свою круглолицую Тиненеут он не променяет ни на кого. Пьяный Ниникай бесился и срывал зло на всех, кто был, на его взгляд, неправ, несправедлив или просто противен ему.
…Теперь он женат. Вот только сейчас это случилось. Ниникаю и Тиненеут теперь нечего прятаться. Молодые, красивые, крепкие, любящие друг друга, они отдались страстям, для которых апрельская ночь была куцей, вроде хвостика жирного медведя.
— Ты не здесь кусай мои волосы. За ухом вшей много, — шептала она, едва сдерживая счастливый смех. — Ты косы грызи — там меньше их.
— Мне и вши твои вкусны…
— Подожди. Жарко… Давай немножко поговорим.
— Наговоримся еще. Днем.
— И правда. Говорят, после замужества вши пропадают.
— У тебя к утру их не будет. Вытащи косу…
Они играли, как медвежата, причиняя друг другу ласковую боль и радуясь этой боли. Дружное храпение пьяных гостей хоть и заставляло их разговаривать шепотом, но зато делало еще более счастливыми — эти люди разрешили им все, разрешили и улеглись рядом, как самая надежная охрана от людских глаз и ушей, от пересудов: так надо, на том держится средний мир…
Но охрана все еще спала, и молодым перед утром пришлось сильно встревожиться. В ярангу на четвереньках вполз Пурама.
Если бы Пурама увидел всех до одного спящими, он рухнул бы на шкуры и лишь добавил бы храпу. Он, впрочем, и сделал так, но сперва произошло короткое, однако важное для молодых событие.
Пурама увидел сидящего Потончу. Сгорбленный, одетый в полинявшую дошку, мужичок-купчик почему-то не спал. В нежных девичьих руках у него был крепко перевязанный ремешком кисет, который в момент исчез под полой, как только Пурама показался в двери.
— Что спрятал? — спросил Пурама, не поднимаясь.
— Хе-хе. Не спится, — повернул Потонча молодое лицо, не имевшее, кроме бровей, ни одной волосинки.
— З-золото спрятал?.. Много з-золота натаскал?..
— У Потончи золото? Хе-хе…
— Сирайкан… А твою Пайпэткэ режут… Ш-шаманы режут!
— Что кричишь? Люди спят…
— Я сейчас р-разбужу… Всех разбужу!..
Пурама стал перебираться через людей, угрожающе приближаясь к растерянному и уже вовсе не сгорбленному Потонче.
— …В Америку целишься, да?.. А где родился, там гадишь?.. Глупых девок… з-золотом соблазняешь? Да?.. В Америку увезти обещаешь?.. Сирайкан!.. А ярмарку ни одной не показал? А сироту режут… Пайпэткэ режут…
Пурама размахнулся, высоко занеся над собой кулак. Но когда же пьяный охотник попадал в цель? Потонча с мальчишеской ловкостью увернулся — и пьяный Пурама крякнул, свалился, не удержавшись. Он заворочался возле чьих-то ног, забормотал по-юкагирски и по-чукотски, потом проскрипел зубами и стих.
Заворочались, перестав храпеть, и многие разбуженные гости. Но Потонча вскочил, дунул на огонек жирника — и все погрузилось в сплошную предутреннюю темноту.
Молодые замерли, привстав и прижавшись плечом к плечу. Какие-то шаманы кого-то резали. Где все это случилось? В стойбище? Но таких жестоких шаманов в стойбище не было, не было и сироты по имени Пайпэткэ. Разве что кто-то приехал и привез тревожную весть? Но почему же тогда все вдруг стихло?
Наконец Тиненеут толкнула мужа:
— Что? А?
— Не пойму… Подожди… Я вроде слышал такое имя…
Ниникай схватил кухлянку, лежавшую в изголовье, с шумом оделся, обулся и скрылся за пологом.
Вернулся он очень быстро, обежав и оглядев все яранги.
— Нет, никто… не приехал, — тяжело дыша, сообщил он.
Ниникай не стал раздеваться. Он уселся на одеяло, сложив на коленях руки. Тиненеут тоже сидела, накинув керкер.
— Пурама это кричал. Ты не знаешь его, — тихо сказал Ниникай. — Пьяный он. С Кымыыргином в карты играл… Тут дело старое. Но при чем здесь Потонча — не пойму…
— Какое старое дело?
— Какое? Да так — старое. Нас не касается…
Сказав это, Ниникай вдруг уткнулся лбом в скрещенные на коленях руки и будто перестал дышать.
— Ты не будешь рассказывать мне. Я вижу. Но мне и не надо рассказывать, если нельзя. Только ты успокойся. Раздевайся, ложись. Нам надо немного поспать.
— Тиненеут! Подожди, не ложись, послушай меня, — тревожно заговорил Ниникай. — Ты знаешь… нет, ты не знаешь, как я сильно тебя люблю. Но ты совсем не знаешь, что я так же сильно жалею об этом.
— Я знаю, я все знаю… Ложись.
— Я даже не хотел на тебе жениться…
— И это я знаю. А все-таки почему согласился? Много выпил горькой воды?
— Много. Только не горькой, а сладкой… Я сейчас совсем трезвый — все тебе расскажу. Ты слышала о шамане Мельгайваче? Чукча он…
— Слышала. Из Халарчи.
— …А в Улуро была очень красивая девушка, сирота. Пайпэткэ имя ее.
— Ну, ну…
— Это Куриль — юкагирский богач на ярмарке рассказал. Немного рассказал и он — который кричал, — Пурама… Пайпэткэ полюбила Мельгайвача. Так полюбила, что даже ум потеряла. А очень старый шаман Сайрэ взял ее в жены. Сказал, что хочет спасти ее от злых чукотских келе, — вот она и потеряла ум. Я не знаю, — кажется, десять лет жили они. Но потом Сайрэ умер. И когда хоронили Сайрэ, Пайпэтке осталась в тордохе с нашим Мельгайвачом. Ну, как мы с тобой… А сейчас она не то родила, не то только должна родить…