Ханидо и Халерха
Шрифт:
— Это сказка.
— Это хорошая сказка. Куриль Чайгуургину и Тинелькуту рассказывал.
— Им-то зачем?
— Сайрэ от шаманства отрекся и перед смертью сознался в обмане…
Доказывал нашим Куриль, что шаманы — обманщики.
— Ой, не повторяй эти слова!..
— О, Куриль еще не такое говорил нынче — вот здесь…
— Не надо — молчи… Лучше бы он тебе рассказал эту сказку…
— Он как раз на меня больше всего и смотрел. Я даже хотел поехать и поглядеть на Пайпэткэ. Бывает, конечно, такая любовь… И в чукотских сказках о такой любви говорится…
Тиненеут вся встрепенулась. Она обхватила голову Ниникая, рывком прижала ее к голой груди, придавила мягким, как грудь, подбородком.
— Один, ты один у меня, — не разбираясь, гладила она волосы и лицо Ниникая. — Если меня усыпят горькой водой или келе на меня напустят, чтоб обмануть, — я аркан на шею надену… Ты… ты делай, что хочешь, только вторую жену не приводи…
Дух неба всю ночь радовался женитьбе Ниникая — так сказала старая мать, не сумевшая выйти из яранги утром: ветер насыпал огромный сугроб перед входом. Нарадовался вволю дух неба, поиграл, пошутил, набросал всюду легкого чистого снега и успокоился: пусть теперь молодые, их родные и гости выходят на волю — тут все бело, тут красиво, тепло, тут дышать — не надышишься…
— Ну что ж, брат Ниникай, — сказал Тинелькут, когда гости выбрались из яранги, чтобы увидеть последнее и самое главное в свадьбе богатого человека. — Дух неба радовался, и я должен тебя обрадовать. Разрежем табун. Пополам… А чтобы ты не обижался — попросим самого уважаемого человека: пусть сделает это он. Отец стар. Пусть разрежет табун Куриль.
Не совсем выспавшийся, но отрезвевший, Куриль сейчас стоял сзади всех со сжатыми, как дужки капкана, губами и ни на один взгляд не отвечал взглядом знакомого человека. Слова Тинелькута были неожиданными для него. Но он сумел ничем не выдать радости — и так, с окаменевшим суровым лицом, обошел кучку людей, направляясь вниз, к озеру, где колыхался огромный табун.
Следом за ним двинулись работники Тинелькута. Ночные пастухи пришли в стойбище очень уставшими, с почерневшими от сильного ветра лицами. Но Тинелькут каждому дал по кружке горькой воды — и лица их стали живыми, медными, а ноги подвижными, молодыми.
Табун издали походил на густой дрожащий кочкарник, поросший корявыми деревцами; рога оленей качались, вздрагивали — и казалось, что над одним и тем же местом мечется, крутится ураган… Куриль смело вошел в эту неспокойную топь и, наверно, пропал бы в ней, если б не пастухи, которые сразу же раздвинули край этой топи. Куриль разрезал табун поперек. Он знал, что впереди всегда идут неприрученные олени, и эта часть должна была отойти Ниникаю: пусть молодой хозяин начинает жить с трудного конца, а не с легкого.
Разделенный табун двинулся в разные стороны. Это уже были два табуна.
Часть Ниникая пастухи осторожно погнали за озеро, а часть Тинелькута — за лес.
Табуны уже далеко разошлись в стороны, когда Куриль возвратился к людям.
Старый отец двух богачей молча глядел из-под руки вдаль, то вправо, то влево. Он совсем недолго глядел — наверно, устали глаза. Нет, не просто устали.
— Все. Вот и все. Больше не вижу, — сказал он, повернувшись к своим родичам и гостям. — Наверно, глаза уже в тот мир смотрят. Колет их здешний свет. И кости ломит — долго стоять не могу, отдохнуть кости хотят… Теперь сыновья семейные — мне можно собираться в тот мир. Скоро, наверно, и отпрошусь…
— Нет, нет, отец! — запротестовал Ниникай. — Глаза твои должны еще внука увидеть. Я хочу, чтобы ты внука увидел!
— Хорошо. Хорошо, сынок! — обрадовался старик, всерьез решивший умереть после свадьбы младшего сына. — Я подожду. Ждать мне теперь будет легко: и внука увижу, и конец аркана будет тянуть такая красивая, свеженькая невестка. Подойди сюда, моя хорошая дочка. Подойди, я понюхаю тебя. Хочу, чтобы ты тянула конец аркана. Легкие у тебя руки. Какая ты прекрасная, совсем как двухлетняя важенка.
Затянувшая материей и ремнем живот, Тиненеут смело подошла к старику и прижалась своей теплой мягкой щекой к его морщинистой холодной щеке.
— Апай! [74] А почему же меня ты забыл? — зашумела обиженная при людях жена Тинелькута. — Ты обещал, что конец аркана я буду тянуть!
— Да, да, ты, отец, обещал, — подтвердил сам Тинелькут. — Что ж, старик есть старик, — вздохнул он, обращаясь к гостям. — Уже не все помнит.
74
Апай — дедушка (чукот.).
Растроганный обидой старшей невестки, старик расчувствовался и сам шагнул к ней.
— Обе тянуть будете, обе, — обнял он ее. — Хочу умереть от ваших рук. У тебя руки добрые — сколько ты мне хорошего сделала ими!.. Я счастливо живу в этом мире: беды не испытывал, сыновей бог послал умных и верных обычаям рода, снохи — всем на зависть, жена строгая, не болезненная… Как ты, жена: будешь меня ждать или в тот мир отпросишься раньше?
— Как захотят духи, — мудро ответила та. — Поторопят — что делать, раньше придется… — Старуха еще что-то добавила, но высохшие губы ее сжевали слова.
Весь этот разговор Куриль выслушал с большим любопытством и содроганием. Он знал о таком жестоком обычае чукчей, но никогда не был свидетелем уговора. Зябко стало от слов старика, от обиды старшей снохи, от общего спокойствия, от того, что уговор состоялся в такой радостный день. И лишь возражение Ниникая, оттянувшего срок добровольной и благочестивой расправы, оставляло какой-то просвет…
Ярангу Тинелькута между тем люди разобрали до самого основания.
Женщины, расстелив на снегу ровдугу, разрезали ее на две части, а мужики тесали жерди для новой яранги Ниникая. Таков был обычай — разделить ярангу пополам: потом братья каждый себе выстроит какое захочет жилье.
Потонча знал, что ночная пьяная выходка Пурамы известна не ему одному.
Выбегал Ниникай, не спали молодая жена и, наверно, жена Тинелькута. Слова Пурама сказал страшные, и, боясь, что они расползутся по стойбищу, он сейчас делал все, чтобы о нем плохо не думали. Он побежал к мужикам и взялся тесать жерди. Потом он помогал ставить каркас, натягивать ровдугу.
А Пурама сильно напился с утра. Куриль уже знал, что он проиграл последних оленей Кымыыргину.
В полдень родные, гости и жители стойбища провожали вдаль караван нового богача, молодого хозяина огромного табуна — Ниникая. Обычай повелевал молодым уехать из стойбища и не появляться в нем несколько дней.