Ханидо и Халерха
Шрифт:
На следующий день с утра ярмарочное стойбище начало быстро таять: одна за другой исчезали яранги, и длинные караваны упряжек пропадали в лесу, будто их и не было вовсе.
Раньше всех поляну покинули три упряжки Томпсона, груженные одними песцовыми и лисьими шкурками. Золотой караван повел Алитет, перепоясанный патронташами.
К середине дня от стойбища остались одни воспоминания — кружки снега от яранг, кучи оленьих костей да следы от полозьев, ног, копыт и собачьих лап.
День был сумрачным и сырым. Ветер как будто не мог выбрать определенного направления. Когда караван богачей во главе с упряжками Тинелькута вилял между холмами, ветер просто бесился и вроде бы дул со всех четырех сторон, на равнине же он то налетал спереди, то сбоку, то сзади.
Весна наступала на зиму, и теплый ветер боролся с холодным.
В пути главный груз — в голове. У Куриля голова была набита мыслями круто и до отказа. У Тинелькута — свободней, там еще находилось место мыслям о Ниникае, которого нужно срочно женить. У Потончи в голове было так же, как в его новом кисете, подаренном никому не известной девушкой, — в крепко перевязанном кисете болтались камешки золота, а в голове болтались золотые мысли о лучших днях. Голова Пурамы больше всего походила на пустой, со всех сторон зашитый мешок; он мог бы наполнить его очень быстро, но для этого следовало распороть шов. А пороть не хотелось, особенно после того, как к нему подошел Кымыыргин и сказал:
— Там у тебя — девятнадцать оленей. Пастухи говорят. Девять — мои. Ты не забыл?
Пурама не только забыл, сколько осталось от призовых оленей, но он ни за что не сумел бы вспомнить, играл ли он вообще с Кымыыргином. Однако ему сейчас было решительно все безразлично, и он ответил:
— Помню.
До Сохатиной речки доехали к вечеру. Тут и было весеннее стойбище Тинелькута.
Никто не лег отдыхать. Лишь Чайгуургина положили поближе к костру и тут же налили водки.
Пир начался с ходу, будто не было никакой дороги. Сразу же выпили, загалдели.
— Будем играть и водку пить! — сказал Тинелькут, стукнув опустошенной кружкой о доску. — Эй, жена! Положь на стол вареное мясо, мозги, жилы. Все подавай — не жалей! На иголки… — Он стукнул о доску одной коробкой, потом второй.
Жена Тинелькута зажмурилась и покачнулась.
— Бери! Прячь. А вот еще две бумаги русских трехгранных.
Мужчины не умеют сразу смеяться и плакать. Женщины это умеют. В руках больше сотни иголок — тут счастье покажется сном… В такое время, однако, женщины забывают о себе и мечутся, как птичий пух от дуновения, — куда дунешь, туда летит… Мясо жена Тинелькута не варила, но мясо тут же задымило паром — наверное, выхватила его из котла в соседней яранге.
— Теперь мы веселей будем жить! — храбро воскликнул Куриль. — По-новому будем жить!
Эти его слова по-разному были поняты. Одним показалось, что речь идет о богатых запасах, приобретенных на ярмарке, которые позволят жить посвободней, другие сразу вспомнили о завязавшейся дружбе юкагирского головы с американским купцом. И лишь один Пурама тяжело вздохнул:
— Эхе-хе, хе-хе…
— Чего это мой шурин вздыхает? — спросил Куриль, готовый взять верх в разговорах.
— Так… — сказал Пурама, собираясь выйти и заняться делами работника. — Приедет Афанасий Куриль в наше стойбище, а там уже голова не он, а Тачана-шаманка…
— Вот, верно он говорит, — согласился Куриль. — И это может случиться.
Только царицей ей быть не долго: я быстро прижму ей лапы. С шаманами я буду теперь разговаривать по-другому…
— Это как же? — спросил Ниникай.
— Ой-ой-ой, ой-ой-ой, — запричитала жена Тинелькута, суетясь между мужчинами. — Грех, грех, грех…
— Грех? Перед кем грех? Перед богом? — спросил, ни к кому не обращаясь, Куриль. — А что божий человек в Нижнем сказал? Шаманы — рабы сатаны. Так сказал? Чайгуургин слышал, Петрдэ слышал, Лелехай слышал. А я давно знал. Да я и другое знаю. С сатаной бороться никто не будет. А вот его рабов тальником сечь надо… Без них и сатана будет не страшен!
— Ох, Апанаа, оглядывайся, — закряхтел Чайгуургин. — Положишь сечь Токио, а он поглядит на тебя — ты про тальник забудешь и начнешь снимать штаны сам…
Многие захохотали. Но Куриль все обдумал очень давно.
— А Токио не за что сечь, — сказал он. — В том-то и дело, что Токио настоящий шаман. Да он всего один и шаман. Остальные, которых я знаю, обманом живут. Звоном бубна забивают нам уши, пугают всякими криками. Это игра детская, обман без стыда.
— Ой-ой, ой-ой! — снова заныла жена Тинелькута.
— Куриль! — сказал Тинелькут. — О шаманах говорить будем потом. А сейчас давай пить, в карты играть. Да песни еще попоем. Чего это ты?
— Чего? А вот так: кто над чукчами власть имеет? Чайгуургин? Я думаю, что Кака.
— Ниникай! — сказал Тинелькут. — Чего ты ушами двигаешь, как олень! Иди к невесте своей.
— А у него есть невеста? — зашевелились гости.
— Что ж ты молчишь, Тинелькут!
— Свадьбу играть!
— Сюда невесту! Горькой воды много, гости какие! Самый хороший случай.
— Подарки невесте привез? — спросил Ниникая старый Тинелькут. — Иди подари.
— Я еще хочу отдохнуть, — упрямо проговорил жених.
— Хорош! Ну, хорош жених! Я бы к такой красавице вперед каравана бежал…
— Перед свадьбой жених отдохнуть должен, — нахмурился Ниникай.
Тинелькут зло отвернулся. А Пурама с шумом выбрался из яранги.
Старший брат мог бы настоять на своем. Ему не хотелось, чтоб Ниникай слушал пьяные и опасные речи головы юкагиров. Но невеста его младшего брата была в положении, и Тинелькут сообразил, что ей и в самом деле лучше бы появиться перед богачами попозже — когда все опьянеют.