Ханидо и Халерха
Шрифт:
— Домой собираешься, а душа ничего не просит? — спросил Лелехай.
— А чего ей гореть! Жене три маха материи привезу, сыну — американских калачиков, а себе — пороху и пуль… — Пураме показалось, что Лелехай грубо намекает на его зависть к богатым людям, которые увезут с ярмарки очень много товаров.
Ниникай без ошибки понял его.
— Нет, брат, мы не про то говорим, — подступил он ближе. — Это мы сейчас от Куриля слышали, что у вас там сложно с одной красивой бабенкой… которой ты помогаешь… Что — она родить скоро должна?
Пурама от этих слов похолодел. Но не просто похолодел. Он испытал то же чувство, что в момент встречи с медведем, которого непременно надо убить, — хочешь не хочешь. Отвернув лицо, Пурама искоса, беспощадно посмотрел в глаза Ниникая.
— А вы так луны через четыре приезжайте в Улуро, — сказал он. — Бабенка после родов поправится. Побалуетесь…
Глаза молодого богатого чукчи блеснули таким холодным огнем, что Пурама не удивился бы, если б увидел в его руке выхваченный нож.
Насупился, сдвинув широкие редкие брови, и Лелехай. Однако Лелехай в счет не шел, и, если б все они разошлись молча, Пурама даже не заметил бы его лица. Но толстенький, маленький племянник Чайгуургина шагнул вперед и сказал такие слова, от которых у охотника даже зарябило в глазах.
— Пошли, Ниникай, пошли, — тронул он за рукав дружка. — Мы к нему, как к своему человеку, а он нас вожжой… Наверно, из-за ружья обозлился на всю ярмарку. Да мы сейчас разговор о вашей Пайпэткэ слышали — хотели тебя расспросить. Вот ему, ему удивительно это все. Хотел по-человечески… Нам тоже жалко ее…
Ниникай вдруг резко повернулся — и, не сказав ни слова, зашагал по направлению палатки русского купца Соловьева.
— Знаю, как вам жалко бывает! — сказал уже не так зло Пурама. — Особенно если девка сирота и защиты у нее нет.
Он хотел уйти, но Лелехай сделал еще шаг вперед и спросил:
— У тебя сколько оленей в стаде?
— Пятьдесят три. Да дома десять. Не дойдешь до палатки, как сосчитаешь.
— А те, что Куриль пасет?.. Слушай, чего ты волком на богатых оленных людей смотришь? Сам-то — оленный! Живешь только под бедного. А!.. — махнул короткой рукой Лелехай, собираясь уйти. — Чудные вы, юкагирские богачи: Петрдэ — глупый скряга, вашему голове шаманы мешают жить, ты — видно, большой хитрец. А у Ниникая переживания. Понимаешь — переживания!
— Га! Переживания! У чукчи… По три жены имеете.
— У Чайгуургина одна. У меня одна.
— У Каки тоже сперва была только одна… Не о чем говорить: ты молод и ничего в этих делах не смыслишь.
— Ну не смыслю, — значит, не смыслю. А тебе только скажу: у Ниникая невеста беременна, а свадьбы не было. Ты понять это можешь? Мучается человек.
— Ха-ха-ха… — зло изобразил Пурама смех. — А я о чем говорил? Красивая? До свадьбы с женихом играла? И шаман Кака знает об этом, наверно?.. Ладно, иди, Лелехай — веселись, пей со своим другом. Переживайте. И нечего вам интересоваться судьбой юкагирки: у вас то же самое будет.
Пурама зачем-то перевернул ногой нарту кверху полозьями и зашагал в лес.
Не ожидал Пурама, что этот последний день ярмарки будет таким суматошным. Не успел он засыпать снегом костер в яранге, как старик Петрдэ, обтерев руками губы и подбородок с редкими волосинками, спокойно проговорил, растягивая слова:
— Ты, Афанасий, должно быть, умно тогда сказал, что камусы да оленьи шкуры надо бы здесь обменять. Чего их в Нижний везти? Пьянство будет, а торговли не будет… Попроси-ка Пураму, чтоб он мне помог кое-что променять…
Он свалился с дерева, ударился и опомнился — не иначе… Ни один из возов Петрдэ действительно не был развязан — это Пурама видел. Но он знал и другое: старик слишком опытен и хитер, чтобы сделать себе что-то во вред.
Мало ли! Возможно, ему не подходят цены, может, он учуял чей-то просчет и ждет выгодного момента — ни одного ведь дня он не сидел на месте, каждую ярангу и палатку обошел только кругом, почитай, раз по десять… Но что же теперь получается?.. А если бы разум у него пробился сквозь скряжничество завтра, когда люди разберут яранги и палатки?..
Пока Пурама соображал, что бы такое ответить старику, Куриль уже придумал ответ:
— Да он поможет, конечно. Только я хотел возы вместе с ним поправить: не все хорошо уложено. До середины дня и прокрутимся…
Петрдэ не обиделся и не отчаялся.
— Ну что ж, — спокойно сказал он, — и ладно. А я посижу на нарте, покурю и вас подожду.
Ух, каким ненавистным вдруг стало для Пурамы сморщенное лицо старика!
Стыд-то какой — ходить со шкурами и упрашивать купцов взять их. К тому же к середине дня все кончится, купцы и богачи начнут пить — попробуй поговори с пьяной компанией. Хохотать будут, насмешки сыпать…
— Что ж — придется, — неожиданно согласился Пурама. — Только так, я считаю, сделать бы надо. Чего с мешком ходить — запрячь нарту, наложить побольше шкур, я бы оленей водил, а хозяин-то уже пусть договаривался бы…
— Ну ладно! — рассердился, поняв его уловку, Куриль. — Хайче лучше нас знает, что делает. Это мы швыряем дорогие шкурки за любой товар, которого не хватает. Твое ружье, Чайгуургин, одной лисьей шкурки стоит. А ты сколько отдал?
Богачи закряхтели, заерзали.
"Умен Куриль", — подумал Пурама. Злость с него соскочила, как малахай с головы.
— Сейчас пойдете, — сказал Куриль. — А возы потом подготовим к дороге.
И Пурама пошел.
К счастью старика, ему удалось добыть и чаю, и табаку, он даже взял муку и сахар. Нашлись купцы, которые и в последний день позарились на камусы и оленьи шкуры.
Этот запоздалый обход купцов неожиданно сильно увлек Пураму. Вместе со стариком Петрдэ он появлялся в торговых ярангах и палатках как раз в ту пору, когда шел суетливый подсчет барышей и остатков — необменного товара.