Ханидо и Халерха
Шрифт:
В то время как Пурама проигрывал третий десяток оленей и, трезвея от нестерпимой головной боли, начинал понимать, что вся жизнь — против него, — голова юкагиров Куриль, наоборот, чувствовал все большую и большую крепость в ногах и плечах.
Никто из богатых и знатных людей никогда не обнимал Куриля. Одни считали его слишком умным и важным, другие важничали сами, третьи брезговали даже руку подать немытому тундровику. А вот американец Томпсон был совсем иным человеком. Огромная ладонь его сильно согрела плечо Куриля за прощальный вечер.
В первый день ярмарки ни сам Куриль, ни другие богачи не придавали значения особому к нему отношению американца. О голове юкагиров ходили слухи, которые были известны всем этим людям и которые, конечно, докатились и до Томпсона. Однако никто и не думал, что заморский купец-богач, заслонивший собой всех прочих купцов, начнет выпячивать свое особое отношение к юкагиру. Никто не мог понять этого: юкагирская тундра не богаче других, есть в ней, правда, озера со знаменитой породой рыбы, но Томпсона рыба начисто не интересовала. Тогда богачи стали рассуждать так: если исправник и все русское начальство считается с Курилем, то чужому купцу, конечно же, следует угождать ему. Точно так рассудил и сам Афанасий Куриль, когда американец попросту подарил ему коробку иголок. Но потом американец при людях пригласил голову юкагиров к себе в палатку, и хоть Куриль без Чайгуургина не появился там, слух о его приглашении вырос в событие. И вот наконец на прощальном вечере Томпсон посадил Куриля рядом с собой, обнял его левой рукой и редко ее убирал — наливал правой, ел правой, а левой гладил мех новой кухлянки юкагирского головы. Полысевшему, суровому и неразговорчивому Курилю была сперва неприятна такая мужская нежность. Но потом он выпил, свыкся с этой рукой и уже не хотел, чтобы Томпсон встал и переменил за столом место. Однако Томпсон так и не оставил его.
До полуночи Куриль очень жалел, что из-за Чайгуургина не пошел к американцу в палатку: там, наедине, Томпсон говорил бы прямо и что-то объяснил бы ему, а тут, при других богачах и купцах, он только шутил, поддерживал разговор — и совсем молчал о себе, о жизни в Америке, о торговых делах, о своих связях.
Так бы и уехал Куриль с ярмарки, радуясь лишь тому, что с Томпсоном у него установились хорошие отношения, но не понимая, в чем же тут дело. Но вот когда Алитет закрыл дверь за Пурамой, Ниникаем и Лелехаем, когда все почему-то стали дружней пить и есть, Томпсон незаметно налил себе и Курилю горькой воды и, приподняв тонкий стеклянный стаканчик, тихо сказал:
— Пью за умный взгляд моего нового друга господина Курилова…
Но не сразу он выпил. Держа огромными толстыми пальцами тонкий стаканчик, Томпсон сильно прищурил выпученные глаза — и так долго смотрел в лицо Куриля, стараясь убедиться, что слова его поняты.
Куриль этих слов не понял, но догадался, что переспросить надо попозже, когда Тинелькут и другие соседи забудут об этом случае.
Потом он взялся резать сваренную целиком оленью ляжку и тихо сказал:
— В тундре темный народ — не все понимает сразу…
Томпсон улыбнулся:
— Когда мистер Курилов вспомнит дерущихся женщин, он все поймет… Я вот говорю господину Курилову, — повернулся он к Тинелькуту, — что мне нравится его неразговорчивость. Он отвечает, что это от темноты. Я не согласен: задумчивость — признак ума. Это уже нам, купцам, некогда думать, мы должны уметь говорить…
Он пускал в глаза Тинелькута дым. И это придавало его главным словам особенное значение.
Куриль все вспомнил. Да, когда женщины поскандалили из-за иголок и когда простые люди увидели, что они не люди, он не вытерпел и поглядел Томпсону в глаза. Этот взгляд сейчас американец и назвал умным. Смысл во всем этом был очень большой, как теперь понял Куриль. Томпсон дорого заплатил за один его взгляд — отдал две коробки иголок, или, по крайней мере, двадцать песцовых шкур, а если бы иголки менял Потонча, то и все пятьдесят. Это — не шутки, для любого купца потеря такая чувствительна. Но американец пошел на нее, да еще обнимает, благодарит за подсказку…
Куриль — не Сайрэ и не Пурама. Он не привык, не умел мучить себя долгими размышлениями. Однако то, что принесла ему ярмарка и эта неожиданная связь с Томпсоном, меняло многое в его жизни. У него никогда не было никакой опоры — теперь она появилась, и он уже знал, что обо всем придется думать и думать. Но быстрый хмельной ум и сейчас подсказывал кое-что. Томпсон видит в нем сильного человека. Если б это было не так, он выбрал бы кого-то другого.
Томпсон же и сам человек сильный, потому знакомство с ним сделает Куриля еще более сильным, и все другие богачи и купцы будут считаться с головой юкагиров… Томпсон человек приезжий, чужой, и, может, это заставляет его быть добрее всех прочих купцов. Может, он просто богаче других, может, лучше знает настоящую цену товару, который имеет тундра. Как бы то ни было, но с ним куда выгоднее иметь дело, чем с любыми другими купцами, которые просто шкуру сдирают с людей. Станет Томпсон надолго вне конкуренции — другие хвосты подожмут и подобреют сами. А простым людям тундры надо хоть маленькое, хоть самое маленькое облегчение сделать: стонет ведь тундра…
Томпсон все это видит — иначе он просто бы не запомнил осуждающего и просящего взгляда, не благодарил бы за этот взгляд…
Пьяная радость — как снежный ком: ядрышко маленькое, а накрутиться на него может снег со всей тундры. Курилю пришла в голову и такая мысль.
Томпсон и его дела могут не понравиться местным и русским купцам; он это предвидит и ищет опору. В нем ищет опору…
Эта последняя мысль сильнее всего взбудоражила Куриля. И он, перестав жевать, не удержавшись, спросил русского купца — богача Соловьева:
— Василь, к Тинелькуту не хотел бы поехать? Мы собираемся погулять у него в стойбище.
— К Тинелькуту? — насторожился тот, поспешно вынимая огромный платок и вытирая им усы и губы. — Да я полагаю так: если к Тинелькуту, то он и приглашать должен… А впрочем — премного благодарен, благодарствую, но поехать не могу: семья у меня, дела…
"Ага, принижает меня, — подумал Куриль. — Не по нраву ему это все. Так и есть. Но ничего: на иголках нарвались — нарветесь на порохе и табаке или на чае. Поглядим, что покажет ярмарка через три года…"
— Ну, братья! Пора и богу молиться, — сказал, вставая, Томпсон. — Поздравляю всех с хорошей торговлей. Надеюсь, что на следующую ярмарку каждый из нас привезет еще больше товаров… Тундре много нужно вещей, всяких вещей, всяких продуктов…
Американец устало закрыл глаза. Казалось, что он хочет открыть их тогда, когда останется один посреди задымленной замусоренной комнаты.
Поднялся, надел малахай и Куриль.
Не открывая глаз, Томпсон тихо сказал:
— Моего человека не обижайте. Мамахану Тарабукину передайте привет.
Он говорил о Потонче. Никакого привета Мамахану передавать не следует: Мамахан и Потонча — конкуренты. Надо лишь открыть пошире дверь Потонче, а значит, Томпсону — за счет Мамахана. Мамахан же — давний друг Куриля…
Томпсон ждал ответа.
Куриль сдвинул брови, подумал.
— Нашим людям табак и чай нужны. Весна — тяжелое время, — сказал он и вздохнул.
— О-эй. — Американец открыл глаза, но остался стоять неподвижно, не желая больше ни с кем разговаривать.