Ханидо и Халерха
Шрифт:
— Э, Куриль, чего о том толковать! Соберем… любой ясак… Соберем! — Чайгуургин хотел вздохнуть и потянуться, но схватился за грудь, сморщился. Перетерпев боль, он уже не так бодро спросил: — Скажи, что собираешься делать?
— Черную веру хочу заменить светлой. И все! И конец!.. Поставь-ка церковь, да своего попа туда… Как? Другой разговор? Да приветь попа… А две веры — много… Мешают шаманы мне…
— Мудрый ты человек, Афоня! — сказал Потонча, который был трезвей всех, трезвей даже Тинелькута. — Не зря тебя Том обнимал.
— Обнимал, не обнимал — ты не видел, — огрызнулся Куриль. Пьяная гордость требовала не опускаться до похвал Потопчи, хотя слова его были сказаны как раз кстати.
— Стало быть, что делать-то и не знаешь!.. А ну, Лелехай, налей-ка мне еще кружку. Напьюсь так, чтоб и боль не чуять, и все разговоры забыть, — сказал Чайгуургин.
— Знаю, что делать! Дом божий ставить буду… И повыше, чем в острогах…
— Ну? Так ведь две же веры получится? С шаманами как поступишь? Сечь тальником будешь? Или как?.. Смотри, Апанаа!.. От злых келе бог, может, защитит тебя. А уж от исправника защиты не будет.
— Поп сказал тогда, что лучше с шаманами не связываться, — добавил, еле выговаривая слова, огненный от вина Лелехай.
— Вот с шаманами как — не знаю, — сказал Куриль, тоже заплетая языком. — Не знаю… А церковь срублю… — Он вдруг весь напрягся, напыжился, покраснел и, тряся для убедительности руками, выговорил совсем уж несусветное: — Шаманы, шаманы! Кто такие они? А я, может, головой всей Кулумы стану! Может, я купцов со всего мира сюда зазову…
— Это вместо Друскина? — спокойно спросил Тинелькут, понимая, что голова юкагиров спился.
— А березовые палки везешь церковь строить? — не удержался от насмешки Чайгуургин.
Куриль пошевелил губами, грозно поглядел поверх голов богачей и, не то поняв, что сказал лишнее, не то обидевшись на всех сразу, нахмурил свой высокий лоб, встал и молча направился к выходу.
А богачи загалдели, зашевелились, устав сидеть на одном месте. Кто-то запел тихим хриплым баском, но этого голоса было достаточно, чтобы и других потянуло на песню.
И пошел разливаться поздний ночной пир уставших, пьяных и сытых людей, которые продолжали, однако, пить, есть, говорить, спорить, доказывать, мало что при этом запоминая.
Тут-то и появился Ниникай со своей невестой. Невесту знали Тиненеут.
Это была рослая, круглолицая, молодая чукчанка с широко расставленными глазами, пухлыми губами и тонкими сине-черными нитями татуировки на смуглых щеках. Уже беременная, невеста робко дышала грудью, поджимая чуть обозначившийся, но заметный живот, который напрасно пытался заслонить малахаем ее немного подвыпивший, однако сильно настороженный жених. Ниникай напрасно переживал: все были настолько пьяны, что не разглядели бы даже младенца под ее керкером… Худой, узкоплечий старик лет восьмидесяти — отец Тинелькута и Ниникая и сгорбленная старушка с трубкой в сморщенном провалившемся рту — их мать быстро пробрались вперед, тоже загораживая молодых. Возле них остановились родные невесты. В ярангу набились другие женщины и мужчины, создав невозможную тесноту.
Тинелькут передал всем родителям и своей жене кружки с горькой водой.
— А вам нынче нельзя, — сказал он жениху и невесте. — Нынче мы за вас будем пить.
— Ну что же… — заговорил старик, видя, что гости размякли и требуют быстроты дела — чтобы зашуметь, взбудоражиться из последних сил. — Ну, значит, семейный теперь Ниникай. Значит, не один теперь будет табун, а два, и стойбища будет два: табун и стойбище Тинелькута, табун и стойбище Ниникая. — Он отхлебнул горькой воды и продолжал: — Живите, сыновья, дружно и поближе друг к другу, а каждый из табунов пусть скорее станет таким, как этот общий табун. Будьте богаты, здоровы и счастливы; живите, молодые, по законам нашего рода и наших обычаев… А свадьба, вижу, хорошая: и богачи с разных сторон приехали, и горькой воды много. Настоящая свадьба, хорошая свадьба…
Родители и родственники выпили, передали гостям кружки, и горькая вода снова забулькала в кружки и мимо кружек.
Гости стали хвалить жениха и невесту, но больше невесту:
— И где молодых девушек находят таких?
— Хороша… Ну совсем как двухлетняя важенка.
— Красива, ох красива!
— Целую кружку выпью за нее и за счастье Ниникая…
Тинелькут поспешил распорядиться, чтобы молодые ложились спать за материнским пологом, потому как поздно и трезвым сидеть с пьяными не интересно.
А на дворе все усиливался и усиливался порывистый ветер. Под грохот ровдуги пир начал быстро стихать; многих давно уж клонило ко сну, а в непогоду засыпается легче и слаще.
Прохладившийся на ветру Куриль вернулся в ярангу, когда все уже спали вповалку кто где — кто за большим пологом, кто посередине, по углам, у двери. Там и здесь раздавались тяжкие вздохи, храпение, свист. Не спал один Потонча. Сгорбившись и положив на колени руки, он неподвижно сидел близко к горячему жирнику и о чем-то думал. Курилю было не до него. Горькая вода хоть и распирала все его тело, но в сознании еще плавали светлые пятна. Большая яранга сильно вздрагивала от порывов ветра, жерди скрипели, низ ровдуги то тут, то там сильно случал о каркас — и душа Куриля тоже трепыхалась, не находя места. Он уже хорошо понимал, что наговорил лишнего и что завтра кто-нибудь да напомнит ему его же собственные слова. Во всяком случае, разговор этот не забудется начисто, потому что на язык пьяному не полезет то, о чем человек не думал, и уж если над глупостью можно и посмеяться, то всего сказанного Курилем забыть невозможно… Увидев спящих людей, он было загорелся желанием отыскать Пураму и уехать отсюда. Однако рассудка хватило сдержаться. Завтра он должен говорить то же самое, осторожней, конечно, но то же самое. И пусть богачи поверят, что голова юкагиров ни пьяный, ни трезвый не умеет шутить…
Его успокоила, а вскоре и усыпила сказка, которую он припомнил под шум непогоды. Какой-то старик в детстве рассказывал ему о злом, но обманутом ветре. Показалось однажды ветру, что в шумном и людном тордохе все умерли.
Он и бросился засыпать густым снегом жилище. Всю ночь ветер трудился и радовался. Но люди не умерли — они просто спали. Утром они разгребли снег, стали жить еще веселей, а ветер долго жалел, что напрасно трудился…
Ниникай сильно соскучился по красавице Тиненеут. он любил ее так, что боялся не вовремя встретиться с ней. Увидит ее — сразу забудет любое дело. А если уж удавалось ему остаться наедине с ней, то он забывал и себя, не думал, не понимал, что делает. Тиненеут он знал с детства, давно знал, что он нравится ей. Но сперва Ниникай презирал всех девушек, а над красивыми лишь смеялся. Потом он стал бояться ее. Тиненеут была умной, ловкой и работящей. Она метко ловила арканом оленей, хорошо управляла упряжкой, вышивала такие узоры, что ни конца ни начала строчки найти было нельзя. Она все умела. И была бы она не такой красивой — Ниникай, может быть, год или два назад сошелся бы с ней, как сходятся все молодые, женился бы, справил свадьбу. Но ее расторопность и ум при такой красоте отпугивали его. Ниникаю казалось, что эта слишком заметная, рослая девушка — стоит ему показать свою слабость — потянет его в какой-то сумасшедший, полный опасностей мир, в котором он будет меньше радоваться, а больше страдать…
Два года крутился и мучил себя Ниникай. Научился пить горькую воду, сошелся с плохими друзьями, стал играть в карты. Но даже на ровной тундре, в самую темную ночь два путника сталкиваются лицом к лицу. Четыре луны назад Ниникай ехал на нарте к табуну Тинелькута, ехал и любовался сиянием. В пастушьей яранге он не застал никого и решил развести костер. Но не для себя он надергал хворосту — кучку тальника уж потом сожгли пастухи. Тиненеут подкатила на нарте к самой двери и, окликнув пастуха-родственника, со свертком в руках появилась в яранге. Они бросились друг к другу так, будто сто зим назад согласились на эту встречу, но потом потерялись в сплошной черноте…