Ханидо и Халерха
Шрифт:
— А почему же нельзя имя Сайрэ детям давать? С каких пор слово "птица" [75] стало позорным? Вон сколько сайрэ летает на всех едомах! Может, имя кто опозорил? Так пусть мальчик тогда вернет людям красивое имя…
— Будет он носить это имя. Будет! Только сперва его мать при всем стойбище тальником высечем. Да, пороть ее будут! Всех духов чукотских из нее выгонят, даже запаха не останется!
— Власть над всеми взяла, уродина! Смотри: черти тебе позавидуют и сожрут…
75
Птица по-юкагирски — сайрэ.
Старик наконец вытолкнул рассвирепевшую Лэмбукиэ из тордоха. Но она вырвалась, откинула дверь и крикнула:
— Куриль скоро приедет — я встречать его побегу.
Громко шумела в этот раз Тачана. А через несколько дней еще громче шумел в яранге Тинелькута Куриль. В тундре никто и ничто не передвигается так быстро, как слухи. И вести о том, что голова юкагиров возвращается с ярмарки злым на шаманов, что он собрался будто бы сразу же строить церковь и пороть неугодных шаманов, вести эти долетели до стойбищ Улуро гораздо раньше, чем он сам появился здесь.
Проводив Каку, Тачана приуныла. Ошиблась она, злость ее подвела. Ей бы не говорить о задуманной порке вдовы Сайрэ — и тогда потихоньку можно было бы настрополить всех людей, а если Куриль и на самом деле решил схватиться с шаманами, то уж шаманку-женщину, ничего дурного не сделавшую, он, наверно, не тронул бы… Тачана и верила, и не верила слухам. Кака ей сказал о предупреждении Куриля — не трогать без него Пайпэткэ. Стало быть, он и на ярмарку уезжал злым. Там, на Колыме, в остроге, он мог договориться с начальниками о строительстве божьего долга. Может, потому и с шаманами он решил повести себя круче. Но с другой стороны, Тачана и Кака рассудили, что божий дом строить Курилю просто не на что — оленей на шкуры он не менял, а поднимать шерсть сразу на всех шаманов — это детская игра в охотников и медведя.
Как бы то ни было, а слухи пришли. И одно дело верить им или не верить, и совсем другое — знать, что такие слухи опередили хозяина. Надо же! Ехать с ярмарки и не быть пьяным, думать не о выручке, не о скором отеле оленей и перекочевке, а о шаманах! Ярмарка, говорят, была очень богатой. Значит, Куриль сидит на полных возах, а мысли его здесь, в тордохе у Тачаны? Это уже опасно. Возвращается и Пурама. Но если Куриль злой, то Пурама злее самого себя в сто раз…
А не потому ли старая Лэмбукиэ так отчаянно бросилась на нее, что почуяла поддержку и близкие перемены? Именем шаманки сучку назвать, а шаманку — сучкой! Да за это шаманы-чукчи вместо духов сами бы съели ее!..
И Тачана юркнула в нору. Юркнула — но не скрылась совсем в глубоких ходах. Она прятала все части тела, кроме носа, глаз и ушей.
Потом в стойбище появился родственник Куриля — Пурама. Тачана стала усиленно нюхать воздух и навострила уши. Приехал Пурама после полудня — и уже к вечеру шаманка поджала хвост. Ни к кому не зашел охотник, никто никаких рассказов о ярмарке от него не услышал. Был он хмур, молчалив и ни о чем людей не расспрашивал. Это показалось Тачане странным и даже зловещим.
Наутро второго дня Пурама зашел в тордох Пайпэткэ и что-то принес ей под мышкой. Он пробыл у нее очень долго, но, когда в тот же тордох сунулся Ланга со своей женой, от которых можно было узнать кое-что, Пурама сразу же вышел.
Получалось совсем плохо. Пурама явно хранил какую-то тайну.
Так и потекли дни.
Однажды Тачане стало известно, что Пурама в разговоре с соседом в сердцах сказал: "Не хочу знать никаких шаманов! Не хочу ничего о них слышать! Мужик должен заниматься хозяйством и богу молиться". Время было весеннее, хлопотливое и тяжелое — в стойбище всего не хватало, и труда не составляло понять, что после богатой ярмарки Пураме, конечно, захочется жить по-иному, навести в хозяйстве порядок. Могла бы Тачана и обрадоваться: какая бы причина ни заставила его говорить такие слова, однако он их сказал — и теперь, может быть, не станет ходить на камлания, не станет переворачивать шаманские разговоры на свой лад. Но запуганный человек боится и звука собственных шагов. В словах родственника Куриля Тачана увидела именно тот смысл, который и сделал ее пугливой.
А несколько дней спустя в стойбище снова пришли те же самые слухи, только с другой стороны — от чукчей. При этом оказалось, что человек прибыл из Халарчи затем, чтобы узнать новости — не появились ли в Улуро русские люди с железными топорами, не привезли ли бревен, не заезжал ли поп. И шаманскими делами человек интересовался.
Чукча уехал быстро. Но лучше бы он совсем не показывался. Тачане пришлось с головой спрятаться в нору. Теперь она стала ждать, когда и как сильно Куриль топнет ногой, чтобы она выскочила и поползла перед ним на брюхе. Все надежды свои она обратила к шаману Каке. Правда, Кака сам побаивается Куриля, к тому же он обещал приехать лишь после того, как подсохнет тундра, а Пайпэткэ наберется силы. Но, может, теперь он решил по-иному?
Шли дни, тундра начала просыхать, а вода в Малом Улуро светлеть, но Кака не показывался. Вместо этого Тачана услышала стук ноги Куриля.
Слабенький стук, но зато над самой своей норой. На берегу Большого Улуро, в стойбище Куриля, появился купец Мамахан Тарабукин. Это было настоящим событием, потому что друзья-богачи, как о том знали многие, давно договорились построить божий дом в тундре. Конечно, у них были и другие дела, но они сейчас Тачану меньше всего интересовали.
Сколько шаманка потратила сил, чтобы узнать, о чем разговаривали богачи! Нет, ничего она не узнала.
Тяжелой для Тачаны была эта весна. Люди ходили с подтянутыми животами, многие болели по всякому пустяковому случаю, но ее призывали редко: одним нечего было дать за камлание или совет, другие могли бы немного дать, но не надеялись на нее. Тачана утешалась тем, что не голодает. Но есть ей приходилось плохое мясо, высохшую юколу. И как тут было не вспомнить шамана Сайрэ, которому люди могли отдать последнее, отдать самое лучшее!.. И надо же было Курилю именно в эту весну оскалиться на шаманство и пустить слухи о лучшей жизни под божьим крестом, но без шаманов!
Так, в страхе, в людской неприязни, в ожидании еще худших времен, Тачана и провела всю весну. Потом началось лето. Жизнь повеселела; уставшие от долгих зимних и совсем невыносимых весенних тягот люди отчаянно латали дырки в хозяйстве, жадно делали запасы на будущее. И как-то в середине лета на Соколиной едоме появился разъездной купец Мамахан, привезший в переметных мешках чай и табак. Стойбище перестало набивать трубки сухой травой — закурило уже смесь, а то и чистый табак. В тордохах запахло зеленым чаем.