Ханидо и Халерха
Шрифт:
А чукчанка с растрепанными косами стояла в стороне: у нее дергался подбородок, а по бледным щекам катились слезы.
Куриль, расставив ноги, смотрел из-под бровей вниз на ползающих и пересыпающих из ладони в ладонь пожелтевший снег. И когда он увидел старого чукчу, который, вроде собаки, лицом разгребал снег, очевидно надеясь, что иголка воткнется в подбородок, нос или лоб, — поднял голову, обвел взглядом верхушки деревьев — и вдруг уставился на Томпсона.
Эта игра кончилась. Теперь начиналась другая, размах и законы которой знали одни богачи.
Американец без ошибки понял взгляд Куриля. Он повертел выпученными глазами, собрал губы в кружок, пососал одну щеку, потом другую. Что-то прикинув в уме, он наконец чмокнул губами, поднял руку в перчатке и пошевелил огромными пальцами. Около него сразу же появился человек, которого богачи и купцы считали до этого посторонним. Все напряженно следили за тем, что будет дальше, и одновременно разглядывали еще одного подручного американца. Это был опять же восточный чукча среднего роста с широченными плечами; бросался в глаза его маленький, но острый, крючковатый нос, похожий на клюв совы. Остроносые люди часто очень подвижные. Этот был, однако, удивительно собранным, спокойным, даже холодным, медлительным. В малоподвижных глазах его отражалась такая самоуверенность, точно был он, по крайней мере, братом Томпсона или помощником исправника Друскина…
Не спеша чукча достал из кармана коробку, выгреб из нее часть иголок, высыпал их в варежку и подал неполную коробку американцу.
— Люди, люди! — сказал Томпсон по-чукотски. — Нехорошо кончилось состязание, ой как нехорошо. Надо по совести делать все. По совести. Только по совести. Я не затем выставлял призы, чтобы женщины ссорились. А драться вовсе нехорошо. Все испортили сами. Теперь справедливость может восстановить только моя доброта. На, лэди с косами, получай свой приз… — И Томпсон протянул руку с коробочкой.
Молодая женщина ловко шмыгнула через людей, не хотевших вставать с земли, цапнула, словно зверек добычу, коробку и мигом исчезла в толпе.
— А теперь женщины — все женщины, которые состязались сегодня, подходите ко мне, — сказал американец. — Я каждой подарю по иголке. На память. А девочке… Где девочка с бабушкой? Девочке я подарю две…
Чукча с кривым остреньким носом встал перед Томпсоном и через плечо подал хозяину вторую коробку с иголками. И тут же с силой, не покачнувшись, не изобразив на лице никакой злости, оттолкнул ламутку, которая не выдержала и протянула к Томпсону руку.
— Так вам, ламуткам, и надо! — сказал Ниникай — младший брат богача Тинелькута. — Бегать им совестно. Дуры…
— Ну и помощников себе подобрал амарыканкиси, — сказал по-юкагирски, вроде бы сам себе, Пурама.
— Не тебе чета, — буркнул Куриль. — Ходишь по ярмарке с разинутым ртом. Люди вон уже мешки с песцами трясут…
— А я из любопытства приехал.
— Любопытствовать надо с умом.
— Стараюсь с умом…
Мика Березкин не смог до конца вынести этой картины щедрости американца. Брызнувшие дождем иголки мелькали перед его глазами, куда бы он ни посмотрел. Он, правда, утешал себя мыслью, что Томпсон сильно пострадал, отдав бесплатно целых три коробки людям. Но если у американца этих коробок сто? Тогда он года на три вышибет козыри из его рук… Чтобы дальше не мучиться, Мика решил уйти. Он осторожно протиснулся к Курилю и тихо сказал:
— Учти, Афоня: американские иглы круглые, потому ломкие — для материи только. А шкуры шить лучше трехгранными, русскими. Яков мой к вечеру привезет русские. Чайгуургину скажи…
— Ладно. Сам разберусь.
Раздав всю коробку, Томпсон легонько толкнул чукчу — и Тот, не оглядываясь, подал ему варежку, в которой было еще полкоробки иголок.
Вытряхнув на свою огромную ладонь и эти иголки, он продолжал раздавать их, теперь уже каждому, кто протягивал руку.
— Шагай к нартам — тащи мешок, — тихо приказал Куриль Пураме. — Туда, к палатке тащи.
С кислыми лицами, уже понимая, что американец взял на ярмарке верх, купцы начали расходиться, мучительно соображая, что делать сейчас, как торговать в ближайшие годы.
Томпсон возвращался к палатке один. Он шагал медленно, разглядывая то макушки деревьев, то рассыпавшуюся по большой поляне толпу, сплошь одетую в шкуры. Перчатки он нес в руке. Было тепло, ярко светило солнце, в воздухе так и висел запах близкой весны. Томпсон начал было высвистывать какую-то песню, но быстро оборвал ее: он увидел впереди себя человека, в котором узнал Потончу.
Поджав губы, Томпсон коротко свистнул.
Потонча немедленно оглянулся и сразу остановился.
— Что невеселый нынче? — спросил американец, шлепнув его перчатками по спине. — Обиделся на меня? О, обижаться не надо. Скоро в Америку я поеду.
Нас ждет большая торговля. Очень большая… Только людей у меня мало. Взял недавно еще двух — пусть подучатся. А ты все умеешь, ты подождать можешь…
— На золотишко мое намекаешь? — задрал голову и искривил лицо Потонча. — Э-ге-ге! Нет у меня ничего. Урвал немного, да за эту зиму все и спустил.
— Не надумал жениться?
— Жениться? Зачем? Интересно каждый раз свеженькую… Тундра большая.
— О-эй! — ответил американец и оттолкнул его в сторону. Однако сейчас же свистнул. Потонча опять оглянулся. Томпсон погрозил ему пальцем: разговор, мол, никого не касается.
Потонча неопределенно осклабился и зашагал быстрей.
Сердце Томпсона, в привычном понимании, было не на месте. Оно стучало сразу в двух мостах — в большой палатке, до которой оставалось двадцать-тридцать шагов, и в теплом, увешанном зеркалами магазине, до которого не одна тысяча миль. И все-таки сердце американца было как раз на месте — потому что его и здесь и там ласкал, нежил белый песцовый мех, белый и мягкий, как гагачий пух, как облака…
Сейчас Томпсон отогнал от себя все тревоги. Да, свора этих разнолицых — узкоглазых и курносых — купцов останется в дураках. Но разве он плохо относится к ним, разве не угождает? А торговать пусть учатся: торговля дело такое — обижаться можно только на самого себя.
Сегодня у Томпсона нет конкурентов — он знает, он все знает. На ярмарке даже не появился его земляк Свенсон: здесь ему нечего пока делать…
В самом лучшем расположении духа американец и подошел к своей огромной палатке, где уже суетились оба восточных чукчи.