Ханидо и Халерха
Шрифт:
Богачи тундры наблюдали за всем этим огорошенно, остолбенело. Друскин, хорошо знавший ледяную выдержку людей Крайнего Севера, замер и даже глаза выпучил от удивления, увидев их лица в эти минуты. У одних отвисли челюсти и оттого заострились скулы, у других черные глазки жалко, беспомощно бегали в щелках, как испуганные мыши в глухих норках; эти властители тундр сейчас были истинными детьми природы, наяву попавшими в сказку. Куриль к царю приближен, а ведь царь — родной сын бога…
Царскую награду Куриль получил недавно — меньше луны назад. Но один бог свидетель, сколько он пережил за эти дни — каких ему сил стоило промолчать, не похвастаться перед другом Мамаханом, чукотским головой Чайгуургином или дядей Петрдэ. Он, однако, прослышал об одной возможности показать себя — и терпел.
Чтобы голова юкагиров не показался особым избранником, чтоб восхищение не сменилось унынием, которого только и не хватало не встреченным и настороженным богачам, Друскин решил заговорить и поскорей подпоить тунгусов. Авось все и наладится…
— Господа! — поднял он рюмку. — Народ говорит: "Царское око видит далеко". И это воистину так… Переводи хорошо, Потонча… Царь издалека увидел усердие головы юкагирского. Но он наградил его не затем, чтобы отдалить от нас, а затем, чтобы приблизить нас к себе… Я, так же как и вы, награды еще не имею. Давайте выпьем. За усердие в будущем. Усердие без внимания не останется. А у кого на груди царский подарок, того и бог по голове гладит. Переведи, Попов.
Он опрокинул в рот рюмку — и, к удивлению тундровиков, не потянулся скорее за мясом или другой закуской, а только приложил к усам белый платок.
Значит, исправник пьет не только как все, но даже похлеще всех? Удивительно.
И царь ему разрешает? Значит, пьет и сам царь?
Все пьют! Водка налита. Пока задаром налита. Горькая вода смелости придает — может, разговор дальше пойдет прямей?.. И тундровики выпили.
Все русские мясо едят с железного трезубца. Это, наверное, затем, чтобы не засалить одежду — она у них вся матерчатая. А зачем северянам трезубец?
Шерсть и кожа от жира не пострадают. Как быть? Кое-кто взял мясо в руки и стал есть по-своему, иные же насадили куски на вилки.
— Наливайте, господа, сами, — сказал исправник. — Пейте и ешьте досыта.
"Ну, вроде оно и на лад пошло, — с облегчением подумал он. — Вот уж кстати-то Куриль появился…"
И только Друскин подумал об этом, как раздался голос, мгновенно настороживший всех:
— Исправник, гостям можно сказать?
Табачный дым над столом успел приподняться — он висел теперь плоской тяжелой тучей, и Друскин легко заметил, что у говорящего нервно раздуваются ноздри.
— Конечно, конечно, господин Ниникай! — как можно ласковее ответил он. — Ради бога…
— Исправник, скажи: как дружба большая пойдет? Обычай-закон шибко разный, однако. Ты нас посадил высоко — табуретка называется, знаю. Ничего, можно сидеть. Ты приедешь в ярангу — на пол сядешь. Опять ничего. Однако, юкагир на могиле пляшет, русский плачет. Скажи: с чукчами как будет дружба — по чукотским законам или по русским?
Исправник давно уже не хмелел от одной рюмки, а тут стол со всей снедью перед ним закачался, закачались и гости, которые на самом деле замерли в напряжении. Это новый в здешних местах человек понял бы слова чукчи с девственным простодушием, а то и посчитал бы, что задан прямой и справедливый вопрос. Друскин же много лет жил на Колыме, он знал немало страшных, диких тунгусских законов — и на могилах действительно пляшут, и родителей-стариков душат арканом. Только сейчас чукча имел другое в виду — и это всем было ясно. О женах сказал. Дружить по-чукотски — значит не сомневаться, что жена друга-хозяина будет спать с гостем. О, Друскин хорошо знал заколдованный круг пререканий по этому поводу! Порвать такой круг можно одним только способом — назвав чукотский обычай дикарским… Но помрачение Друскин испытал не потому, что богатый, независимый и решительный чукча поставил его в тупик. Куда хуже, что из облаков все грохнулось в лужу. Царь, долг, дружба больших людей — и вдруг ни с того ни с сего женщины и постель!
Как в гусарском анекдоте… "Вот это дикарь… А может, и не дикарь? Социалист? Провокатор? Да нет: богач, и в тундре нет социалистов… Но он же сорвет все дело? Явно хочет сорвать…" — вот что металось в голове исправника.
А сорваться могло важное, очень важное дело. И кажется, со скандалом. А слух о скандале быстро дойдет до Иркутска; в Иркутске же — прямой телеграф…
Война… Четыре уж месяца грохочет неслыханная война — мировая… Даже здесь, в ледяной глухоте, за двенадцать тысяч верст, казачкам кажется, что по утрам они видят на западе дым, а по вечерам — зарева от пожаров… Но дело не только в войне. Перед покровом пришла депеша: "На окраинах Российской Империи должно быть спокойствие". Это — царский указ. И среднеколымским властям пришлось зашевелиться. Неладно внутри государства, мутно в народе. В тундре, правда, спокойно — здесь резня в сто лет раз бывает, а простой люд богатых не грабит — дикари смирные: бедный богатому в рот смотрит, подачки ждет не дождется — так с голоду и помрет. Однако имущественный порог здесь опасно крутой, а Колыма — ссыльное место, под надзором управы — важные марксистские агитаторы, ученые-бунтари и просто бунтари. И уж кто-кто, а исправник-то понимал, что если война бьет по марксистам, то марксисты могут показать зубы — и это куда опаснее пугачевщины… Словом, решено было сблизиться с местными богачами. Расчет же самый простой: даст богач всего по одному оленю на мужика — два-три десятка из своих пяти-шести тысяч — и любое стойбище угомонится, любому недовольству конец. Кроме того, богачи с шаманами дружат, а шаманы — сила огромная.
Только вот с богачами сблизиться трудно: неимоверно далеки они от правды-действительности, многое не понимают, многое понимают по-своему, а об очень многом им и сказать нельзя. О войне они знают, но она представляется им резней, которая будто бы происходит из года в год между рыжими русскими и какими-то белоголовыми. А растолкуй правду — неизвестно чем это кончится. С испугу, из опасения, что царю будет нужно много оленей, попрячутся так, что не найдет никакой посыльный. А уж о делах внутренних и заикаться нельзя.
Даже намек на правду будет воспринят с безрассудной прямолинейностью. Они широко не раскроют свои узкие от вечной спячки глаза — не захотят понять, что им на всякий случай непременно надо спрятаться за более сильные спины.
Наоборот, они так сузят глаза, что уж и разговаривать будет не о чем. "Царь ваш не всемогущ? — язвительно скажут они. — Бог не всемогущ? А сами вы под страхом живете? Нас, выходит, обманывали?.."
Сейчас все мутилось перед глазами исправника. Он понимал последствия.
Провалится дело — его не высмеют, а отстранят. А с репутацией дундука, которого одурачили дикари, не в Петроград же направят — на фронт!..
Друскин видел перед собой только одно лицо — лицо Ниникая. Смуглый, лет сорока, совсем не скуластый, нос почти не расплюснут — отпрыск вековых богачей. Но главное — блеск глаз из-под челки волос. Блеск еле заметный, но
Друскин чует нутром: крутая ненависть в этих глазах. Ниникай ждет ответа. Он знает, куда бросил камень и что сделает дальше… "Кто он? Дикий смутьян? Или националист?.. Проверим, — мелькает в голове Друскина. — Вот тебе и спокойная тундра…"
А пока исправник пребывал в полной растерянности, еще более страшное чувство испытывал голова юкагиров, сидевший рядом, за уголком стола. Куриль только что был возле бога, в облаках славы, а сейчас вся его лысина покрылась каплями пота — его будто сдавила и выжимала огромная пятерня. Как и другие приезжие, он не знал смысла вызова сразу всех больших богачей, и вообще он не знал очень много, но он острее других чувствовал, что у царских властей рушится какое-то особенно важное дело, а главное — рушится со скандалом. Вот близость скандала и привела его в отчайние. После провала пира Друскин станет злее осенней медведицы — и тогда придется стареющему Курилю ни с чем, сгорбившись, ехать обратно, в черную тундру. А дело, с которым он прибыл и которое после получения царской награды казалось благословенным, было делом всей его жизни…