Ханидо и Халерха
Шрифт:
— Ну, потому, видно, так и сказал…
— Но ты не от одного слышал — сам говоришь. А имени умного не помнишь? Может, Нииикай тебе говорил? А? Вы же друзья с ним…
— Ниникай? — скривил губы Куриль. — Он же богач! Брат Тинелькута. Богатство их идет по наследству. Зачем он будет хвалить человека, который табун у него отберет? И мы давно не друзья с ним. Потом он редко ездит в остроги. Семья у него, дети. А скандалы делает по привычке — пил сильно, когда был парнем, дрался…
— Ха! — усмехнулся исправник. — Не друзья, а так защищает. Он же сорвал важное дело. Теперь ты понимаешь, какое он дело сорвал? Я книжки читаю разные и хорошо вижу, что он не дурак и не бузотер.
— Э, зачем так? — не согласился Куриль. — Все богачи сильно обиделись, что не встретил, плохое от тебя ждали — он, может, за всех был? Однако уедет — три снега в Среднем остроге его не увидишь: такой…
— Ей-богу, Пантелей Пантелеич, ты слишком усердствуешь, — поддержал гостя хозяин. — У тебя уже и чукчи социалистами стали…
— Да, но дружбу теперь не знаю как и наладить, — остепенился исправник.
Несколько раз уходившая и приходившая попадья принесла строганину. Умная женщина: строганину надо есть, пока не растаяла — значит, слишком уж тяжкий разговор оборвется.
Куриль обрадовался строганине. Потому что за едой он мог собраться с мыслями.
Он врал исправнику и попу: о Ленине ему действительно рассказал Ниникай. И рассказал о нем как о хорошем русском царе, который облегчит жизнь всех людей тундры. Как облегчит — он не сказал: может, не знал, может, не хотел сказать, поскольку дружба их давно кончилась. Встретились они в Нижнем остроге, летом, поделились важными слухами, но неспроста: Ниникай хотел уколоть Куриля — мол, оглядывайся, друг, исправника Друскина могут заменить при новом царе… Сейчас на всегда неуравновешенного Ниникая — злобного и одновременно доброго, мягкого — хлынул новый, опасный свет, Ниникай еще сильней отдалился от Куриля, и все-таки Куриль прикрыл его, отвел от него беду. Причем сделал он это без размышлений и, пожалуй, с излишней горячностью. Почему случилось так, а не иначе? Нет, дело не в простой порядочности и не в мгновенном мудром расчете — мол, всякое может случиться, может, и Ниникай когда-то его спасет. Но озарение было — что-то вроде испуга-протеста. Лишь теперь, пережевывая строганину, Куриль осознал это озарение. Одно слово — и чукча сегодня или не сегодня, но оказался бы в темном каменном доме — в тюрьме. Сам же Куриль стареет, а как пойдет его дело и пойдет ли оно вообще — это пока неизвестно. А много ли в тундре таких людей, как он и Ниникай? Да их почти нет. На что решится Ниникай в своей жизни, каких наломает дров — кто знает! Может, как раз наломает таких, что Курилю в том мире или после возвращения из него будет больно и тошно. Но ведь за целых полсотни лет в тундре решительно ничто не переменилось, а если и переменилось, то к худшему. Нет, пусть будет что будет, только из горькой черноты тундры нельзя убрать Ниникая…
Впрочем, надо было уже о другом думать.
С чего начать, как начать?
Но оказалось, что не случайно и не зря молчал хозяин — отец Леонид.
— С чем приехал, дорогой Афанасий Ильич? — спросил он, смело оттесняя исправника.
— Э, что мои дела? — тяжко вздохнул Куриль. — Старый уже. Наверно, оленей запрягать скоро [88] …
— Да, конечно, все перед богом равны, все смертны, — согласился поп. — Одни деяния наши бессмертны, если они богу были угодны.
88
Юкагиры покойника везут на оленьей упряжке, оленя закалывают — считается, что это путь покойного к богу.
— Я старался, ум не жалел… Однако, отец Леонид, поглядел под старость назад…
— И что же увидел ты там?
— Черноту, одну черноту.
— Ну нет, я бы так не сказал. Юкагиров твоих крещу понемногу. И, говорят, шаманы у тебя поутихли. У тебя сейчас нет, кажется, сильных шаманов?
— Сильных-то нет. А шаманство есть. В каждом стойбище бубны стучат. Я по-всякому с ними — и лбами столкну, чтобы люди выдумки видели, и словами хорошими, и пугаю…
— А то в-возьмешь — и надругаешься над верой людей, — тем же голосом добавил исправник.
— Это как? — не поверил своим ушам Куриль. Он было подумал, что Друскин грубо шутит спьяна.
— А так. Взял да и разбил бубен. А шаманка взяла д-да и померла. Тебе показалось, что ты ч-черноту осветил, а людям показалось, что у тебя н-ни-ничего святого. Не будь того случая, сейчас бы половина юкагиров крещеной была.
Куриль чуть не захлебнулся воздухом от коварства исправника, от своего бессилия. Но все-таки бросился защищаться:
— Они же… шаманы… хотели оголить бедную женщину, вдову с молочным ребенком, и при людях голую бить тальником!
— Господи! — перекрестилась попадья, стоявшая у двери.
— А ты бы, ты, Пантелей, ничего бы не сделал?
— Я бы ей в-в-в морду дал, — ответил Друскин. — А бубен бы не разбил: в-веру уважать надо.
— Уважать? А Каке, самому большому у нас шаману, ты при всех пулю хотел в лоб пустить! А? — зарвался Куриль, понимая, что терять уже нечего.
— А б-бубен бы не разбил, — повторил исправник.
— Тогда за что ты медаль у царя мне выпросил? — отчаянно бросил еще один козырь Куриль.
— З-за усердие, — спокойно ответил Друскин. Он опьянел как-то вдруг, неожиданно.
Он опьянел в самое неподходящее для Куриля время. Ведь только что подошли к самому главному разговору. Какая беда! Правда, почти совсем трезвым был отец Леонид, и Куриль, надеясь на его благоразумие, решил еще побороться. Однако пои покачал большой волосатой головой и сказал:
— Нет, не мудро ты поступил, не мудро. Епархия не одобряет этих деяний твоих.
— Но они вызов мне бросили: они власть, не я. Как буду теперь — не знаю. Зачем мне печать? Зачем я нужен? Я нужен ясак собирать? Пусть собирают шаманы. Они запугают людей и быстрей соберут…
Пьяно смотревший в одну точку — под стол — исправник поднял руку и поводил в воздухе указательным пальцем.
— Н-нет, — сказал он и выставил второй палец. — Две власти: светская — ты, я, духовная — он, ш-шаманы. Везде так.
— Но у вас светлая вера, божья, у нас — темная, дьявольская…
— Он уважает меня, — указал на попа Друскин. — Я уважаю его. А вместе что — сила! Кто виноват, что у вас духам верят? Мы?.. Шаманов не трожь! Пусть стучат в бубны. Через уважение к себе поворачивай…
Это было концом. "Что он сказал? Не тронь шаманов? Да этого не может быть: двадцать снегов не запрещал. Укреплял нешаманскую власть, а теперь хватит? Или я далеко заехал? Может, спьяна самодурствует? Или зло вымещает, обиделся — дело не сумел сделать? — такие мысли пронеслись в голове Куриля. — Значит, все будет по-прежнему? Но будет не по-прежнему, а хуже!
Шаманы отряхнут мокрые перья и мстить начнут…" Случилось худшее: глыба надежды обвалилась, сползла.
И тут Куриль потерял над собой власть. Поджав губы, он заговорил: