Ханидо и Халерха
Шрифт:
Управа Среднеколымска свидетельствовала: господин Куриль Афанасий, по отцу — Ильич, голова рода юкагиров, награжден императором российским медалью "За усердие" и имеет большие заслуги перед отечеством. Далее говорилось, что табун оленей, выигранный им с божьей помощью ради строительства церкви, является его собственностью, которой он может распоряжаться по своему усмотрению.
Весь путь от дома отца Леонида до заезжего дома торжествующий Куриль мучительно припоминал, сколько же он обещал пригнать оленей исправнику и попу за эту бумагу. А ведь он наверняка обещал — иначе как же могла появиться бумага! Двести — много, наверно, сто. И лишь на самых порожках решил: надо пригнать сто пятьдесят.
Куриль пришел рановато. Богатая братия, вповалку спавшая на полу, подстелив свои шубы, а то и не подстелив, только что поднялась. Одни дымили трубками там же, где спали, другие уселись на табуретки. И лишь возле двери на кухню происходило что-то чудное. Там толпилось человек пять, а в самой двери стояла кухарка в шубе, похожей на колокол, и в заячьей шапке, прикрученной к голове платками. Куриль пробрался поближе. Умываться, да-да, умываться предложила тундровикам усердная баба: люди не простые, а знатные… На двух табуретках стояло корыто с водой, а на третьей лежали мыло и полотенца. Ни один из чукчей, конечно, не откликнулся на приглашение: мочить водою лицо — это почти измена духам, келе. К корыту подошли только старик Петрдэ, привыкший уважать обычаи щедрых хозяев, трое ламутов да еще якут Мамахан. Как раз один из ламутов взял в руки мыло, намочил его, но оно тут же выпрыгнуло вверх, как белка, и шлепнулось на пол. Никто его не стал поднимать: марать лицо пеной — это смешно, после нее от мужчины пахнет, как от русской женщины. Остальные ополоснули лица, вытерлись и поспешно ушли, оставив на табуретке неузнаваемо черные полотенца.
— Апанаа, ты где ночевал? — по-чукотски спросил Куриля Чайгуургин.
— У знакомых, за Анкудинкой, — соврал Куриль.
— Ничего не слыхал? Казаки ничего такого не говорят? А то я сон видел, ну прямо невозможно страшный. Только сейчас. Волки как будто напали на мой табун, много волков. Страх! Несутся волки, валят оленей, а олени бегут, бегут… Топот копыт и разбудил меня… Я даже вскрикнул и криком Каку разбудил. Проснулся уже, а топот все слышу… Думаю, может, скорей уехать отсюда? Первый раз такой сон увидел…
— Война, друг ты мой, большая война, и невозможно страшная. В царских солдат стреляют германцы белоголовые, а те — в них. Кровь течет, прямо как вода в Колыме.
— Коккай! Да ты что говоришь!.. — Чайгуургин так и плюхнулся па табуретку. — Стреляют?.. Кака! Слышишь — духи мне подсказали, келе мои подсказали… Война идет, большая война. Германцы белоголовые…
И пошло… На Куриля и Чайгуургина наперли так, что они вскочили на ноги, боясь упасть с табуреток; стол поехал к окнам, зарычав ножками по деревянному полу, как два или три медведя.
— …А в животных, в зверей стреляют?
— Какой зверь уцелеет? Они молнией дома разбивают!
— Солдатам, значит, олени будут нужны — на мясо?
— Да там все мукой и молоком питаются. Куриль, правильно?
— Не знаю, не знаю. Может, и мясо едят. Казаки же едят?
— А зачем мясо портить, если солдаты на смерть идут?!
— А наших будут в солдаты брать?..
— Исправник скажет. Потончу-то вчера чуть не отправил…
Напоминание о вчерашней угрозе исправника как острым ножом срезало шум и гвалт. Начисто отрезвели головы.
К этой понурой мужской тишине и подоспели исправник Друскин и отец Леонид.
— Добрый вам день, господа, — негромко сказал исправник, проходя к тому месту, где вчера сидел во главе стола.
— Господи, помилуй, господи, помилуй, — бормотал на ходу поп, крестя комнату и всех, кто собрался в ней.
— Господин Курилов, подойди сюда ближе, — распорядился исправник. — А где Потонча?
— Я тут, вашеглородие. Тут.
— Иди тоже сюда. Поможешь Курилю, если он слово какое затруднится перевести.
Все стояли, вытянув шеи, как табун домашних гусей, увидевший человека с растопыренными пока неизвестно зачем руками.
— Вчера утром, господа, почтенные люди острога уговорили меня не омрачать тревожными новостями праздника, не омрачать первой встречи с вами, — начал исправник без тени смущения. Конечно, он и не собирался объяснять, что эти почтенные люди сегодня утром уже не перечили ему; они потому и не пришли сюда, что во всем согласились с ним. Пока не пришли… — Долг службы, однако, повелевает мне сказать обо всем, — продолжал Друскин. — Да вы, я вижу, и так знаете. Да, да, да: государю императору пришлось посылать много тысяч солдат с ружьями, чтобы защитить нашу святую землю и нашу светлую веру. Идет война, большая, очень большая война…
Куриль едва успел перевести эти слова, как в тишине раздался знакомый голос богача Ниникая:
— Война ближе к нам стала?
— Дальше. И сюда война совсем не придет, — зло ответил исправник. — Кому нужен наш холодный пуржистый край!.. ("Это он спрашивает: мы побеждаем или нас побеждают, — подумал Друскин. — Ничего себе — темный!") Но, господа, — продолжал он, — война очень страшная и кровавая. Посему хотите вы или не хотите, а каждому придется делать все, что прикажет царь. Чтобы победить злых людей злого и жадного мира, царю нужна ваша помощь.
— Много оленей нужно? — по-деловому спросил старик Петрдэ, дядя Куриля, догадавшийся, что дело пахнет бедой — отправкой мужчин, которых, конечно, перебьют на войне.
— Оленей? — насмешливо переспросил исправник. — Солдаты нужны царю! Надо ехать туда, где люди кровь проливают, и воевать!
Наступила отчаянная тишина. Даже Куриль, знавший обо всем больше других, побледнел, когда перевел эти неожиданные слова. "Может, ночью бумагу привезли из Якутска?" — подумал он. А холодные прозрачные глаза исправника бегали туда-сюда, бегали, будто пересчитывая людей. Слова его тундровики поняли буквально — ехать надо сейчас, иначе зачем же всех сразу вызвал! — каждому надо ехать: ведь на Севере нет мужчин непригодных, исключая калек. И лица богачей омертвели. Даже Кака забыл о шаманской привычке бормотать, вызывая своих келе: он стоял с раскрытым ртом, но не дышал.
Когда Друскину показалось, что до ума туземцев дошла вся серьезность событий, он сказал:
— Переведи, Куриль: я написал царю бумагу и просил его пока не трогать людей тундры и оленей пока не брать. И скажи, что царь согласился со мной. Скажи еще, пусть все сядут, разговор будет серьезный.
Оживил, осчастливил исправник вконец перепугавшихся богачей. Всегда медлительные и важные, они сейчас с быстротой послушных детишек расхватали табуретки и плотно уселись поближе к исправнику и попу. Многие даже вынули трубки, кресала, кисеты.