Ханидо и Халерха
Шрифт:
Поп отступил от стола и приподнял крест, висевший на животе.
Растолстевший Куриль низко поклониться не смог, но зато потянулся губами к кресту и поцеловал его.
— Сын божий Константин Татаев!
Ламутского голову подтолкнули:
— Иди. Тебя, кажется, вызывает.
Татаев вскочил и, ни жив ни мертв, побежал к попу.
— Сын божий Чайгуургин…
— Сын божий Василий Попов…
— Сын божий Кака…
Но Кака растерялся: он ведь безбожник да еще и шаман. Священник, однако, знал, что делал, — он спокойно и уверенно ждал. И какая-то сила потянула Каку к попу. Кособочась, пряча от людей свирепую половину лица, он поклонился, потом поклонился еще раз и приложился к кресту.
— Божий сын Ниникай…
Чукча лихо тряхнул головой, откинув в сторону челку волос, и уверенно зашагал к попу. Он не поклонился, а сразу припал губами к кресту и, кажется, дольше других не отрывался от него.
Вообще-то тундровики ожидали, что священник вмешается. Иначе зачем же ему было появляться здесь? Но то, что сейчас происходило, оказалось слишком серьезным, чтобы размышлять о чем бы то ни было, удивляться или заботиться о своей выдержке. Многие попа видели раз или два за всю свою жизнь, некоторые и вовсе не видели, а тут они услышали его могучий голос, видели его сверкающую одежду, своими глазами смотрели на руку, протянутую прямо к богу, да еще целовали крест. Даже Кака наконец забыл о своем раздвоенном лице — как будто оставшись наедине с собой, он то оглядывал потолок, над которым наверняка распластался в воздухе бог, то впивался глазами в блестящий крест, свисавший с белой руки попа, — край креста ему показался острым, а это могло для него быть плохой приметой.
Целование еще не кончилось, а уже раздался голос исправника. Голос его теперь был каким-то иным, чем-то похожим на голос попа.
— Имена всех верных царю и богу Христу здесь присутствующих знатных людей мне велено было занести на бумагу…
Пока Куриль переводил, добавив от себя, что велено было царем, Друскин вынул из бокового кармана шубы белую трубочку и развернул ее на столе.
— …В бумаге написано, что вы вместе с русскими знатными людьми Колымского округа готовы всеми своими силами и силами своих племен помочь царю в его любых делах и заботах о государстве. Вы обещаете покончить с враждой между вами, между шаманами, между шаманами и вами, между вашими племенами, между вашими людьми и людьми царя, между бедными и богатыми. Вы обещаете везде и всюду пресекать смуту, от кого бы она ни исходила… Об этих ваших обещаниях я сообщу царю. А теперь подходите к столу и приложите руки.
Куриль, Чайгуургин и Татаев сразу достали мешочки, в которых хранили печати. Первым, не долго думая, шлепнул по бумаге Чайгуургин, придавив свою фамилию двуглавым орлом. За ним — Татаев. А Куриль помедлил. "Шаманы грабят простых людей — из-за этого тоже могут быть смуты, — подумал он. — Я, наверно, и шаманов ясаком накрою, а то и двойным…" И он, зло перекосив лицо, с силой придавил печатью бумагу.
Остальные богачи не имели печатей, а расписываться даже крестиком не могли. Пришлось им прокусывать пальцы, чтоб появилась кровь. Издавна принято было мизинцы прокусывать.
И вскоре бумага густо покрылась алыми пятнами — на ней будто раздавили горсть спелой морошки.
Исправник быстро скрутил ее в трубку и спрятал.
— Дети мои, — сказал священник, приподнимая крест и загораживая им лицо, — вы собственной кровью удостоверили преданность государю нашему батюшке. Бог видел это, он будет следить за исполнением клятвы… Дети мои, бог вразумил нас на большое и насущное дело. Свершим же его и помолимся… во славу отца и сына и святого духа…
Исправник повернулся к священнику и вдруг опустился перед ним на колени. Он начал кланяться и креститься. Все быстро и удивленно переглянулись: кто же здесь главный?.. Но тут и Потонча упал на колени, а за ним Татаев, Куриль, Чайгуургин. Значит, так надо… И сразу по комнате прокатился грохот — богачи туземцы дружно простучали коленями о деревянный пол, замахали руками. Не все крестились правой рукой: иные прокусили не те мизинцы и, пряча окровавленные кулаки, крестились левой. И только шаман Кака совсем растерялся, запутался — прокусил он мизинец на правой руке, ею и старался креститься, подражая исправнику, но красные брызги летели в стороны, попадали и на лицо, он то пытался разом высосать кровь из пальца, будто мозг из оленьей кости, то вытирал рукавом лоб. К тому же он с ужасом думал о том, что это — очень и очень плохая примета.
А священник тем временем начал крестить воздух своим большим блестящим крестом и потихоньку переступать ногами, явно продвигаясь к двери.
Так и ушел отец из заезжего дома, не оглянувшись и ни с кем не попрощавшись.
И только ушел он, как в дверях появилась толпа чиновников и среднеколымской знати. Тут же из другой двери, с кухни вышли стряпухи, вдвоем неся на огромном подносе дюжины три бутылок.
Друскин же, застегнув шубу, начал прощаться за руки с гостями.
Курилю он сказал:
— Поедешь вместе с Потончей в Нижнеколымск. Отвезешь письмо попу Кеше Слепцову — он должен побывать у нас в тундре…
Это было очень важное и радостное поручение: к переменам дело пошло, к большим переменам.
На радостях, как только исправник ушел, Куриль отыскал Чайгуургина и выпалил:
— Олени наши у нас остаются! Это я, я уговорил Друскина не забирать их…
Чайгуургина надо было задабривать: соседи чукчи не очень-то обрадуются новой вере.
— Я так и думал, мэй. Ты же, говорят, ночевал у исправника… С тобой мы, Куриль, никогда не пропадем. Ты наш друг и вожак. Тебя даже чукчи любят больше, чем меня.
Прощальная попойка кончилась поздно. Однако переночевать в Среднеколымске гостям на этот раз не удалось: богачам сообщили, что на их нарты грузят подарки — по мешку еды, ситец и водку. А подарки грузят перед дорогой… Да тут, кстати, у заезжего дома появились исправник с попом.
Пришлось одеваться.
Крепко подвыпившие богачи размякли, расчувствовались, узнав о подарках.
Столпившись у нарт вместе с хозяевами, они горячо, слезно благодарили их за великую доброту, за незаслуженное гостеприимство.
— Ничего, мы свои люди, — хлопали их по плечам купцы.
Другие откровеннее были и намекали:
— Да если ты песчишку пришлешь — я ведь тоже не откажусь…
А вот исправнику намекать нужды не было: прощаясь, он не успевал запоминать, кто, сколько и что именно обещал ему привезти в подарок.
Лунной морозной и ветреной ночью по улочкам Среднеколымска понеслись упряжки. Подпоенные каюры во всю мочь гнали оленей, оглашая спящий острог криками и свистом вожжей.