Ханский ярлык

Мосияш Сергей Павлович

Узбек махнул рукой, отпуская этим судей. Все, кланяясь, попятились. Но Чолхан задержался.

— Повелитель, позволь оковать князя.

— Зачем?

— Чтобы не сбежал.

— Куда он тут сбежит? Впрочем, смотрите сами.

Выйдя из ханского дворца, все, не сговариваясь, направились к веже Чолхана. Всех встревожила последняя фраза Узбека «иначе сами окажетесь под судом». Однако ни один не подал вида, что напуган угрозой. Не мужское дело являть страх на лице.

По знаку хозяина слуги подали кумыс, наполнили чаши. Опорожнив первую чашу, Чолхан наконец молвил:

— Ну

что? Начнём завтра второй суд.

— И он должен быть последним, — подсказал Кавгадый.

— Да-да, конечно. Казанчий, завтра до суда вели забить князя в колодки.

— Хорошо, Чолхан.

— Надо прогнать от него всех слуг, — сказал Сабанчий.

— Да, да, — поддержал Кавгадый. — Он под судом, а по-прежнему ведёт себя как князь.

— Послушай, Кавгадый, а почему Юрий отмалчивается? Его жену отравили, а у него ни в одном глазу.

— Хорошо, Чолхан, я сегодня же поговорю с ним. Науськаю как следует, тем более что он ненавидит Михаила с детства.

— Ненавидит. И молчит. Мы должны за него стараться. В конце концов, это в его интересах убрать Михаила.

Ночью Михаил Ярославич тихо позвал:

— Сысой! Ты спишь?

— Какой тут сон, Ярославич.

— Утром меня, видимо, начнут оковывать. Я прошу тебя, уведи Константина. Не хочу, чтобы сын видел мой позор.

— Как же я брошу тебя? Что я потом скажу княгине?

— Так и скажешь, мол, велел спасать сына. Неужли не понимаешь, что мне уже накинули петлю? И никто уже не спасёт меня. Даже этот посол Кавгадый, которого я одарил и который умолял меня не сообщать хану о его провинности, даже он желает смерти моей.

— Потому и желает, что боится, скажешь хану о его вине.

— Как же я скажу, если меня не допускают к нему? И видимо, уже не допустят.

— Но скажи об этом судьям.

— Ах, Сысой, ты думаешь, они меня слушают? Там кто судит-то? Чолхан. Так он зол за сестру, которую я вроде погубил. Казанчий с Сабанчием? Так эти злыдни два года тому назад в Ростове едва ль не половину жителей перебили. От них ли ждать мне милости? Про Юрия и говорить нечего, этот спит и видит себя великим князем.

— Куда ж я пойду с Константином?

— Возьми с собой всю казну, купите кибитку. Если меня осудят, то наверняка всё, что у меня есть, отдадут на разграбление. Хоть что-то вы спасёте. Потом сможешь добраться до Твери с Константином. Если эти звери вдруг захотят и крови сына, пусть бежит к ханше. Она спасёт его. Он ей понравится, я знаю.

— Хорошо, Ярославич. Будь по-твоему. Я Константина не дам в обиду. Кого ж ты с собой оставишь?

— Духовника Марка и Аксайку.

— Татарчонка?

— Да-да, его. Он мне преданней пса, ты же знаешь. Если что-то понадобится мне передать, через него и передашь.

Утром, когда князь с духовником молились, явились татары с колодками и цепью. Всех разогнали, даже Марку велели удалиться. Аксайке, признав в нём татарина, разрешили остаться. И он, как мог, старался облегчить князю его нелёгкое положение. Всё время поддерживал колодку, хомутом охватившую шею Михаила, и украдкой шептал ему:

— Прости меня, князь. Прости.

— За

что, Аксайка?

— За то, что творят над тобой татары — мои родичи.

— Ты мой родич, сынок, не переживай. Это мне от Бога наказание за моё высокоумие.

На этот раз князь Михаил предстал перед судилищем забитым в колодки и с цепью на руках и ногах. Но именно в этом жалком и позорном виде он стал обличать своих мучителей. И первым досталось Юрию Даниловичу, начавшему было по сговору с Кавгадыем обвинять подсудимого:

—...Ты, брат мой Юрий, попрал мою дружбу и приязнь с отцом твоим Данилой Александровичем, Царствие ему Небесное, заповедовавшего нам любить друг друга. Ты переступил через отчие заповеди, чрез законы и обычаи пращуров наших, желая владения чрез головы старейших братьев своих. Как сказано у Матфея, ты узрел в моём глазу сучок, но в своём не видишь бревна. Ты, ввергая в позор и унижение пред погаными старшего брата своего, единоверца, думаешь ли, что творишь? Неужли ты надеешься, что Всевышний попустит тебе сей грех величайший, творимый твоим ослеплением? Прозри, Юрий Данилович, и виждь своё падение. Ты губишь свою душу, слепец, обрекая её на вечные муки и страданья.

А на обвинения Кавгадыя князь Михаил наконец сказал то, что думал о нём в эти дни:

—...Ты, лукавый сребролюбец, для чего был послан на Русь ханом? Забыл? Как ты исполнил волю царя? Не ты ли умолял меня не выдавать тебя перед ним за твоё ослушание? Не ты ль был осыпан подарками от меня вместе со свитой твоей и клялся мне в вечной дружбе? Какова твоя клятва, такова и душа твоя поганая, чёрная. И не думай, что минет тебя кара небесная...

Чолхан много раз пытался прервать подсудимого, но сегодня тот как бы и не замечал его присутствия, доводя этим судей до бешенства.

Первым не выдержал срамословия подсудимого в свой адрес Кавгадый.

— Довольно! — вскричал он, прерывая обличения князя. — Он не достоин милости, он достоин смерти!

И судьи согласились с этим, хотя столь жестокий приговор прозвучал из уст не судьи, а свидетеля.

Вечером, докладывая хану об окончании суда, Чолхан повторил это слово в слово:

— Князь Михаил не достоин милости, повелитель, он достоин смерти.

— Все с этим согласились? — спросил Узбек.

— Да, всё, повелитель.

Хан, прищурясь, посмотрел куда-то выше головы Чолхана и медленно произнёс:

— Я подумаю.

Это не являлось утверждением приговора, и Чолхан был огорчён: уж не угрожает ли это судом им, самим судьям?

30. ГОЛГОФА [219]

Что двигало Узбеком, когда он не утвердил сразу приговор суда, Бог весть. Но судьям и Кавгадыю с Юрием это было к досаде.

— Когда он даст согласие? — приставали к Чолхану.

219

Голгофа — холм, на котором был распят Христос, ныне это слово — синоним мученичества и страданий.